Когда Ладо бросился с отвесной голой скалы, остался один на один с зияющей пропастью и ощутил ее холодящее дыхание, он позабыл о людях, о ненависти, о мести, о Неде и обо всем, что привело его сюда. Ладо чувствовал только первобытный страх, чувствовал, как он чередуется с болью, хищно соревнуется и смешивается с ней, неосязаемый, как облако, и вязкий. Ладо проваливался сквозь это облако, судорожно стискивая в объятиях винтовку — единственное, что его еще связывало с людьми. Он смотрел на Шако, видел, как тот с удивлением встает, ощупывая себя, и вдруг испугался, что товарищ попросит у него помощи, а он не сможет ее оказать. Неужели после всего, что случилось, недоумевал Ладо, может существовать еще какое-то «после», какая-то жизнь, похожая на ту, которая прошла и в которой снова нужно шагать в лохмотьях и опанках, будто ничего не произошло.
Шако тем временем встряхивал головой, пытаясь отогнать от себя всякие мысли: можно жить и без мыслей, легче, когда ни о чем не думаешь; надо куда-то идти, надо идти вниз, потому что вниз идти легче. Он шел, спотыкаясь, хватая здоровой рукой то ветку, то воздух, пересеченный длинными тенями. В ушах стоял звон, и ему казалось, что где-то впереди мир гремит пенистыми громовыми раскатами водопада. В налитых кровью глазах прыгали черные точки, то и дело заплывая туманом, в котором ему виделись заборы, распахнутые калитки, коридоры, образованные веревками, с развешанными на них простынями, штабеля дров в дворах, тесных от множества амбаров и клетей, куда вели расшатанные ступеньки из побеленных камней. В этих призрачных селениях, откуда угнано или разбежалось все живое, он временами неясно видел и с неудовольствием полуузнавал Ладо. Ему не хотелось тратить силы и утруждать свой мозг, рыться в запутанном прошлом землянок и смертей и вспоминать его имя. Шако лениво рассуждал: «Вот уж навязался на мою голову, ни на шаг от меня, и без него забот полон рот…»
И только стрельба со скал, смягченная расстоянием и шумом в ушах, подтверждала, что они живы, и напоминала, что они в каком-то роде близкие. Они посмотрели друг на друга, все еще без слов, и им стало жаль друг друга. Вернулось что-то из прошлого: они тут, рядом, части одного и того же организма, правая и левая рука, им есть на кого положиться, есть на кого опереться, по крайней мере, можно думать не только о себе. Их связывает прошлое, а после общего нового рождения они почти близнецы; они нужны друг другу в том неясном грядущем, в которое вступили, чтобы не оставаться одним, чтобы не казаться смешными самим себе, не сойти с ума от одиночества и колебаний на том пути, на который они вступили прежде, чем узнали его бесконечные излучины. Ощущение несокрушимой верности и малая толика молчаливой любви, заменившие им в этот тяжкий час все прочие товарищеские отношения и клятвы, несколько подбодрили их. Даже усталость стала немного меньше и боль слегка утихла. Страх же и раньше не очень им мешал — в течение всего дня он постепенно таял, пока не исчез совсем, точно у них ножом отсекли чувство страха и соответствующий центр в мозгу, который обязан воспринимать знаки опасности.
На стрельбу они уже почти не обращали внимания. Крики сверху стали глуше и слабее. И то и другое превратилось в пустой собачий брех за спиной: тявкает и воет сумасшедшее прошлое — хоть этим хочет отомстить за то, что по старости не может больше кусаться. Шако вдруг засмеялся и каким-то чужим голосом сказал:
— Остались мы с тобой вдвоем — богу и людям на потеху!
— Ты знаешь, куда идти?
— Сначала найдем чего-нибудь поесть, — и машина с места не сдвинется, пока ее не подмажешь.
— Я бы только ракии выпил, — сказал Ладо.
— Будет и ракия, и сало с горячим кукурузным хлебом. Пока жив человек, он должен есть, после уж можно и без этого.
— Потом он свободен, может без всего обходиться.
Они вышли из скалистой, заросшей кустарником местности на почти ровный простор. Солнце опускалось, и большая тень Рачвы добралась уже до соснового леса. Добрались и они, зашли в лес и остановились осмотреть полученные при падении раны и ушибы. Вверху, на скалах, произошли какие-то перемены: стрельба прекратилась, а нестройный хор толпы сменил скрипучий голос со множеством созвучных слогов.
— Это итальянец, — сказал Шако, — стихи какие-то шпарит.
— Не стихи, он говорит кому-то, что нас двое и что мы ранены.
— Коли так, готовь винтовку — придется начинать снова. Черт бы их драл, пропало наше сало! Если ранят одного, другой должен его пристрелить — согласен?