— Будет еще хуже. Куда теперь?
— Поман-вода недалеко, под ней сразу и село.
— Значит, возвращаемся туда, где мы были утром?
— Ближе перехватить еды нигде не удастся.
— Может, и лучше так — замкнем этот злосчастный круг, чтоб ему больше не отомкнуться.
Размокший на солнце снег на теневой стороне смерзался и превращался в зернистый. Зерна прилипали к мокрой обуви, к лохмотьям, обрывкам шнурков и позванивали, как стеклярусные бусы. Ладо шел впереди, шел медленно, часто оглядываясь по сторонам. Он не боялся, просто все время казалось, что где-то позади судьба затаила какой-то коварный подвох, решив, что смеяться последней должна она. Ничего не видно, ничего не известно, но именно это и страшно…
На долину под ними уже спустилась тень, и она напоминает морской залив с черной водой, которая разливается все шире. Над водой свисают и колышутся гигантские тени откосов — распущенные паруса горных вершин. Лишь на гребнях и соединяющих их седловинах осталась серебристо-алая солнечная пена; скалы, залитые ею, кажутся крепостными башнями, из которых страшные чудовища высовывают свои кудлатые головы и длинные лапы. Они машут черными платками и пронзительными голосами кричат:
«Идите, плывите прочь, жалкие бренные людишки, гонимые и гонители, убирайтесь со своим дурацким грохотом и постыдным скулежом. Ваш век быстротечен, и вы делаете все, чтобы его укоротить, а мы остаемся здесь встречать и провожать другие диковины, прощайте, с богом!..»
«Глупый бред какой-то», — сказал про себя Ладо и принялся искать по карманам табак. Отыскав влажный пакетик, он разворошил его и вытащил из середины щепотку посуше. Скручивая цигарку, он вдруг поднял голову и взглянул на седловину горы с небольшой полянкой над Дервовым откосом и белым каменным домом. Ладо вздрогнул, и глаза его загорелись огнем: три человека рядышком, а четвертый чуть в стороне, стояли в закатных лучах солнца и смотрели на темную долину. За плечами поблескивали винтовки. «Это и есть наблюдательный пункт, — подумал Ладо, — вот откуда они кричали; а тот посредине, с шалью, наверное, и распоряжался…»
— Погоди-ка, Шако, — сказал он. — Стой там, где стоишь.
— Что случилось? — спросил Шако и проследил за его взглядом.
— Тот с шалью вокруг головы ищет кого-то в бинокль.
— Это их начальник.
— Ты его знаешь?
— Видел утром у подножья Софры. Что, если его кокнуть?
— Далеко, а грудь выпятил, точно перед фотографом. Давай попытаемся, чем черт не шутит.
— Его счастье, плохо вижу, смотри, хоть ты не промахнись!
Положили винтовки на развилки веток, стали устраиваться, ворчат — не выходит. Нервы расходились, коленки дрожат, руки трясутся, а тут еще и упоры качаются. Шако улегся в снег, Ладо за ним, приладили винтовки так, чтобы не ходили, нацелились и подали друг другу знак. Выстрелили они почти одновременно — три человека на склоне скрылись из виду. Четвертый, с шалью — Филипп Бекич — отступил на два шага, выпустил бинокль и широко расставил руки. Вила острыми рогами вонзилась ему пониже живота, ломает лопатки, а он все равно не дает ей дороги. До этого он думал о Гавро Бекиче.
— Не Гавро, — сказал он и упал.
— Тебя ранили, Филипп? — крикнул Логовац из укрытия.
— Пустяки, — сказал он. — Мать… — Он хотел обругать разрывающие его рога, но брань перешла в вопль. — Стащите меня с этого, этого… рожна!
Логовац поволок его в укрытие, посмотрел и охрипшим от крика голосом просипел:
— В живот! Счастье, что пустой.
— Цыганское счастье, — сказал Лазар Саблич. — Погляди на его спину.
Бекич услыхал, вскипел и сердито крикнул:
— Молчи, поганец, нечего каркать. Все это пустяки.
— Надо везти в Тамник, — весело проблекотал Мило Доламич.
— Какой Тамник, чтоб тебя черти во тьму утащили! На шоссе и сообщить по телефону, чтобы прислали машину. Заслужил хоть это и заплатить есть чем! — Бекич устал, мучила рана, и он уже тихо добавил: — Мое спасение — больница.
Никогда в жизни он не переступал больничного порога, видел только матовые стекла, чисто вымытое крыльцо больницы и веселых сестер, перешептывающихся с проходящими офицерами. Ему казалось, что внутри больницы все новое, удобное и все спят; и он воображал, что, как только его перенесут через порог, боли утихнут и он тоже заснет. А во сне ничего не чувствуешь, даже рожна. Там итальянские врачи-специалисты в очках с блестящими инструментами; о них давно уже идет слава, будто они все знают, все могут, будто спасают каких-то старух и калек, жизнь которых не стоит ломаного гроша, спасут и его!.. Когда им скажут, кто такой Филипп Бекич, и когда воевода Юзбашич нажмет на свои связи, все врачи сбегутся, сколько их есть, обо всех больных позабудут, пока его не спасут. Может, и лондонское радио скажет свое слово… Быстро это доходит по воздуху до Лондона и обратно, но и боли быстро одолевают. Сейчас соперничают эти две силы — одна тащит его вниз в землю, другая вверх — потому все так и болит. Но что скажет Лондон? Может, ничего не скажет. Охладел к нам Черчилль, сомнение его взяло; видать, и до него эти истории с макаронами дошли. Скверная штука, эти макароны — извиваются как кишки или змеи, гладкие-гладкие и скользкие, а рано или поздно приходится за них расплачиваться. Он чувствовал это, говорил Юзбашичу — бросим это дело с макаронами, пока они у нас через нос не полезли! И все впустую, Юзбашич тоже ничего не может. Вертится машина, и вертит ее бесстыжий Рико Гиздич, немецкий шпион и еще бог знает чей…