Временами, между строк, Пашко слышал вопрос:
— Куда едешь?
Он отвечал усталым голосом, коротко и враждебно:
— На кладбище.
— На какое кладбище? — спрашивали его из-за ограды.
Живые порой настырнее дьявола, все им хочется заранее узнать, чтобы попользоваться и испортить. В другой раз ему чудится, будто спрашивают мертвые, им тоже не все равно, где они будут похоронены. Он молчит, потому что и сам не знает где. Не думал еще, не может думать, слишком болит голова, придет время — решит. Сначала Пашко хотел их похоронить на Свадебном кладбище. Ближе к небу. Мертвым там будет хорошо, как в сказке: там нет людей, которые радовались бы и блевали на их могилы; Лазар Саблич не станет там фотографироваться, там нет ни шума, ни людской суеты, там тишина и орлы. Было бы легче и Пашко, и его помощникам, которые ждут не дождутся разделаться поскорей с мертвецами и отнести домой свою жалкую добычу. Все было за то, чтобы похоронить их на Свадебном кладбище, но он вспомнил о матерях: у них и так хватит горя, далеко им туда подниматься и неудобно — чужая земля, некрещеная.
На мысли Пашко, прерывая их, набегают волнами песни, крутые и прерывистые, словно удары в спину. Иногда они напоминают бой барабана: «Ду-ду-ду»; а иногда кажется, будто люди, злые от усталости, сами над собой насмехаются:
Он поворачивается в сторону шоссе, что тянется за рекой, и бормочет:
— Ну, ну, братья, черные братья, осчастливили вас, нечего сказать! Здорово вас надула Злая Нечисть, хороший улов для Рима выловили, осыплют вас медалями всему миру на потеху. Пойте, пойте, позора вам вовек не смыть! Пойте всласть, на потом не оставляйте, после таких песен придут плач и рыдания. Ибо за все приходится расплачиваться, а кроме вас и ваших сирот, платить больше некому. Злая Нечисть, насытившись, уберется в свою пещеру отсыпаться в ожидании, когда снова пробьет ее час, и Рим уйдет восвояси, а мы здесь останемся ждать да сетовать. Всяк кует свое счастье, как может, но у нас всегда — и когда встаем на злое дело, как нынче, и когда на доброе — одно счастье, одна судьба, черная от дыма и пороха, от крови, грязи и мести. Не успеешь на свет родиться, а доля твоя, черная, лихая, уже в сыру землю тянет…
На повороте Пашко инстинктивно остановил лошадей, поднял голову, увидел поверх деревьев сада зеленоватый снег на кровле Филиппа Бекича, и вздрогнул: ему показалось, будто сквозь крышу проросла трава и поглотила все, что было между крышей и землей. Так оно и будет, подумал он, успокаиваясь, порастет все травой, точно ничего и не было. Перед домом стояли Лила и двое мужчин с хмурыми лицами и винтовками в руках, — один, застегнув ранец, надевал его на плечи, другой пил ракию, запрокинув бутылку. На расстоянии он не мог их узнать, да и в глазах мутилось, не узнал бы и ближе. Заметил только, что люди как-то странно выглядят и одеты по-чудному — всюду складки, кисточки, бахрома, и решил, что не здешние, видать, нарочные издалека: свернули к Филиппу Бекичу, передали то, что надо, и отправляются дальше. То, что Лила угостила их ракией, еще не значит, что они принесли добрые вести; Лила вся белая, да и они так держатся, что скорей можно подумать, что вести дурные. Усталые, злые, они посмотрели на него, точно ножами полоснули, ушли за сарай и больше не показывались.
— Лила! Жива та женщина? — спросил Пашко, не сходя с саней.
— Жива, — ответила старуха, — В чем только дух держится. Ты за ней приехал?
— Нет, дали мне одно срочное дело.
— Хорош же ты, ей-богу! Посадил мне ее на шею, словно у меня своих забот мало. Разве не могли срочное дело другому дать?
— Только до утра, Лила!
— До утра все помереть можем!
— На рассвете приеду и повезу ее в больницу. Получил разрешение, чтобы ее взяли, скажи ей, пусть потерпит.
— А почему сейчас не берешь?
— Положить некуда. С убитыми ведь не положишь. А могилы еще не выкопаны.
Он только теперь вспомнил о могилах и о том, что это дело нелегкое. Нужно раздобыть лопаты, мотыги, фонари, разыскать в селе сильных парней — ведь не одну могилу рыть, а семь, к тому же он не допустит, чтобы рыли мелко и во влажной почве, где мягко и где могилы быстро завалятся. Придется потрудиться, попотеть, на это уйдет много времени, а времени у него в обрез; ему не совсем ясно, почему в обрез, он только чувствует, что над ним нависла неведомая опасность, которая заставляет его торопиться. Он стегнул лошадей, сани дернулись и заскользили вдоль ограды, мимо побеленных стволов, сквозь собачий лай и лохматые кусты тумана. Проезжая огороженные колючей проволокой стога сена, он вдруг захотел забыть про свою тоску, уйти от новой облавы, которая, может быть, лишь последняя волна старой, пролезть под проволокой, вырыть в сене глубокую нору и спрятаться в ней с головой и ногами. Почему бы и нет? Надо же и ему когда-нибудь отдохнуть, хватит с него чужих забот! Пусть сами копают могилы, сами ищут фонари, где хотят. Мертвым безразлично, а живые обойдутся и без его помощи, свято место пусто не бывает.