Посыпалась ругань, пошли хватать друг друга за грудки, за руки, за рукава, наконец взялись за оружие. Люди перемешались, раскололись на группы. Тем, которые успокаивали, — а их было немало и с той и с другой стороны, — работы было по горло. Только утихомирят одного забияку — на его место являются три новых; только погасят ссору на одном конце поляны, она вспыхивает и разгорается на другом. Сводились тут и старые счеты, прорывалась затаенная ненависть прежних лет, зарождались новые свары, которые переживались болезненней, поскольку были свежими и неожиданными. Казалось, кровавой стычки не миновать; ее начало откладывалось лишь потому, что конца у нее не было.
Гавро Бекича, в то время скоевца, раздирали противоречия. С одной стороны, ему было жалко Благош, в этом селе жили его знакомые, как, впрочем, и во всех мусульманских селах вокруг Тамника, с другой стороны, за горами находились неизвестные ему села, откуда пришла эта напасть, их он не жалел, напротив, жалел, что они останутся ненаказанными. Томимый такими мыслями, Гавро вдруг увидел, что Филипп Бекич глазами и жестами подает знаки своим и идет прямо к комиссару Тодовичу. Гавро инстинктивно почувствовал, что наступил решающий момент, быстро схватил свояка за правую руку и сказал:
— Погоди, дядя Филипп, давай-ка простимся!
Филипп попытался вырвать руку, а когда ему это не удалось, вонзил в него злобный взгляд и крикнул:
— Отстань от меня, выродок проклятый!
— Погоди, дядя, мы ведь еще не дрались.
— Нет, но сейчас, клянусь божьей верой, я от тебя мокрого места не оставлю!
— Лучше всего сделать так: давай с тобой устроим поединок, — сказал Гавро, улыбаясь, — а все прочие пусть смотрят. Если я тебя поборю, возвращаешь войско и никакого грабежа! Ты меня — забирайте у них все и про бритвы не забудьте, чтобы турчанкам нечем было побрить внизу!
Поднялся смех, заразивший и тех и других. Всех потрясло открытие, что после пережитого смертельного страха, после безумной жажды мести можно смотреть на вещи с комической стороны и громко, весело, от всей души смеяться. Миновал полдень, прошло и желание ссориться. Кто-то вспомнил пророчество старого дервиша Джафера Шамана: «Придет день, когда сербы дойдут до Утеса, и здесь между ними вспыхнет ссора — и прольется потом много крови».
Люди уселись на поляне передохнуть, а ссору, которую напророчил дервиш, отложили и оставили для будущих поколений. Последним успокоился Филипп Бекич, и то лишь после того, как погрозил Гавро:
— Припомню я тебе это, сукин сын, заплатишь ты мне когда-нибудь!
Потом он то ли позабыл о своей угрозе, то ли образумился. Со шпионами Филипп не связывался и уходил в лес, когда узнавал, что идут итальянцы.
Однажды в Тамник внезапно нагрянули итальянцы, схватили в поле ни в чем не повинных людей, в том числе и Гавро Бекича с отцом — они косили отаву, — привязали к хвостам мулов и повели в город.
В последнем перед городом селе Гавро развязал руки и шепнул отцу, который шел рядом:
— Я могу бежать! Попробуй как-нибудь и ты, вместе побежим.
— Слава богу, если можешь! Беги — и будь что будет, на хорошее все равно рассчитывать нечего. А меня не жди, нет сил.
На первом же повороте Гавро в мгновение ока перескочил придорожную канаву, промчался через сливняк, пробежал под орехом, ветви которого падали, скошенные огнем автоматов. Оглушенный, почти ничего не видя, продрался через кукурузу под огнем целого батальона и, прячась то за водяной мельницей, то за стогами сена, добежал до леса и, уже совсем задохнувшись, остановился. Не остановился бы и тут, если бы не увидел камень: крепкий, немой, надежный, словно первый когда-либо виденный камень, и этот камень свидетельствовал, что он, Гавро, жив и что все это ему не снится.
Захваченных тамничан на следующий день итальянцы расстреляли на окраине города. Говорили, что их кто-то предал, однако никто тогда не заподозрил Филиппа Бекича, уверяли так же, будто и он едва спасся бегством. И после Филипп вел себя как порядочный человек: не пожелал записаться в милицию, ругал предателями и тех, кто ее возглавлял, и тех, кто в нее записывался. Не пошел бы он, как утверждала та же молва, и в четники, если бы ему не дали чин. Между тем оказалось, что дело было не так-то просто. Главари милиции вместо того, чтобы восстать против его руководства, уступили первенство ему. Гавро понял, что в глазах итальянцев заслуги Филиппа гораздо значительнее и относятся еще к тем временам, когда об этом никто не догадывался. Возможно, его связь с итальянцами возникла еще до стычки на Дервишевом утесе и внезапное вторжение солдат в Тамник было делом его рук. Доказать свои подозрения Гавро мог, лишь захватив Филиппа Бекича. Он посадил бы его под замок и три дня, или нет, целую неделю, выщипывал бы из него живое мясо, но и этого мало, чтобы отомстить за отца и тех безвинно погибших тамничан, которые из-за его ссоры с Филиппом были расстреляны на окраине города. Раскалил бы добела клещи и выдергивал бы ему зуб за зубом, пока он во всем не признался бы, не открыл и не выложил все свои связи. Хуже всего то, думал Гавро, что все пришлось бы скрыть от товарищей, особенно от Байо. Байо, рассуждал он с огорчением, пришел сюда только для того, чтоб мучить людей и не позволять им делать то, что им нравится. Оскорбляет, все запрещает, а Васо Качак, Иван Видрич и Арсо Шнайдер ему подпевают. Подпевают и тогда, когда знают, что он не прав, только потому, что он прислан сверху, и, если бы сверху прислали кого-нибудь еще похуже, они бы все равно ему помогали и нашли бы тридцать три причины, чтобы доказать его правоту. Прежде они не были такими. Плохо, что они так изменились. Вот и сейчас Байо молчит — значит, наверняка придумывает, что бы такое запретить, лишь бы всем досадить и доказать, что он, видите ли, не простой смертный, а верховная власть и что мы, которые можем сделать все, перед ним не смеем и пикнуть…