Некоторое время он наслаждался каверзой, которую подстроит Ставору и Доламичу. «Никто бы до этого не додумался, — заметил он, улыбаясь про себя, — никто, кроме меня! Похоже, что они меж двух огней — виноваты и перед ними, и перед нами. Когда придем на место, я спрошу их еще раз порознь, одного, потом другого. Если не скажут, пусть пеняют на себя! А я нащупаю коммунистов и без их помощи. Боже мой, какие же они дураки! Все коммунисты дураки, но наши всех переплюнули! Чем им мешали телефонные столбы на Пустом Поле? Что они получили от того, что их свалили? Ничего, только себя открыли. Стоило подождать три дня, воевода с войсками ушел бы в Боснию — и никто бы их до весны не тронул. Но они не могут без жертв.
«Мы приносим себя в жертву, — говорил Иван Видрич и словно хвастался этим, — ради боснийцев, а боснийцы ради московских, а московские — ради всего мира и будущего!» Эх, братец мой, раз ты жертвуешь собой ради будущего, я покажу тебе, что телефонные столбы — государственное имущество! И поставлены, чтобы стоять, а не для того, чтобы ты их валил. Государство, все равно какое, требует порядка, головой надо расплачиваться за каждый столб. Столб — голова, столб — голова, и так, пока тянутся провода».
Туман становился все гуще, и порой казалось, что колонна разорвана, искромсана на части, разбита наголову, уничтожена. Слышится топот ног, скрипит снег, видно лишь, как две-три заблудшие тени бредут по расквашенной тропинке, скользят, спотыкаются и исчезают где-то внизу в глухой тишине.
Оглянувшись и посмотрев, кто идет сзади, Тодор Ставор, улучив минуту, когда Филипп Бекич поскользнулся и отстал, приблизился к Доламичу и зарычал:
— Хорошо же ты держишь слово, парень!
— Я-то держу, — прошипел тот, — а вот ты сдержал?
— Думаешь, это я донес?
— Нет, мой дед встал из гроба и пошел доносить. Но коли на то пошло, у меня тоже есть язык: я скажу все как было, как нас схватили и как ты договаривался с Шако. Я все время молчал, ты же меня подговорил. А еще пожилой человек, старый четник — сбил меня с панталыку.
— Не говори так, — сказал Ставор. — Если не ты и не я, значит, сказал Лазар.
— Он искал их у Поман-воды и не мог их видеть.
— Откуда мы знаем, что он видел и что прибавил? Может, он нас видел, когда мы разговаривали, потому при встрече и глаза отводит. Он такой, настоящая лисица, подползет и подслушает.
— Тогда мы оба пропали.
Юноша побледнел, глаза от страха расширились. Ему казалось, что он стоит на мосту, оторвавшемся от берегов, и, куда бы ни двинулся, ему грозит гибель; мост распадается на части и лишь каким-то чудом еще удерживается над водой, темной и мутной; еще мгновение, и мост погрузится в пучину. Во рту пересыхает, в поисках надежной опоры Доламич упирается ногой — здесь она, земля, он спасен, но этого мало, чтобы влить в него бодрость. У коммунистов доверие он потерял, а сейчас теряет у этих. И те и другие ему точно предсказывали, что его ждет, если он сойдет с их пути. Он им не верил, любил, чтобы его хвалили, когда он оказывал им услуги или подносил подарки. Он рассчитывал водить за нос и тех и других, а оказалось, что его самого поймали на удочку. Он уже не кредитор, а должник, и все, что делает, делает из страха. И если приходится сделать что-то одной стороне, то другая тотчас узнает об этом и требует сделать для нее в два раза больше. И так его долги растут с каждым днем, и теперь уже собственная голова стоит в закладе…