- Оливия.
Но я решаю сорвать пластырь первой. Опередить его в нанесении удара. Я жительница Нью-Йорка, и вот как мы поступаем — если кого-то пинком спихивают с бордюра, можете поспорить на свою задницу, что гребаная нога пинающего будет принадлежать нам.
- Тебе лучше уйти. - Я киваю, поднимая лицо, но все еще не встречаясь с ним взглядом. - Я хочу, чтобы ты ушел.
Его теплая рука касается моей обнаженной руки.
- Не сердись.
- Я не сержусь, - отрицаю я, быстро качая головой. - Я просто хочу, чтобы ты ушел.
У меня перехватывает горло. Потому что он мне очень нравится. Я зажмуриваюсь - последняя попытка сдержать гигантские, уродливые слезы, нависшие на моих ресницах.
- Пожалуйста, просто уходи.
Рука Николаса исчезает с моей руки. И я жду - прислушиваюсь - звука его шагов за дверью. Удаляющихся из моей жизни. Где его изначально не должно было быть. Но примерно через тридцать секунд я слышу совсем другое.
- Моя бабушка разговаривает с картинами.
Мои глаза распахиваются.
- Что?
- Когда я был моложе, то думал, что это смешно, своего рода чудаковато, но теперь я думаю, что это просто грустно. - В его глазах сквозит отчаяние. Серьезность, но ... уязвимость. Будто все это для него в новинку. Будто он рискует - идет ва-банк - но он должен заставить себя сделать это. Потому что не уверен, выдержит он или сломается. - Ей почти восемьдесят лет, и единственный человек, с которым она когда-либо могла поговорить, - это мой дедушка. Его нет уже десять лет, и он по-прежнему единственный, с кем она может поговорить.
На мгновение он замолкает, и хмурит брови. Когда он снова заговаривает, его голос звучит тише - будто это слова, о которых он не позволяет себе думать, не говоря уже о том, чтобы произносить их вслух.
- Мой брат последние два года провел на военной службе. Он освободился три месяца назад, и даже близко не подошел к дому. Но еще до этого, он перестал отвечать на мои звонки. Я не разговаривал с Генри шесть месяцев и понятия не имею почему.
Я думаю о видео - о том, как Николас обнял своего младшего брата, и крепко прижал к себе. Защищал его, так старался заставить улыбнуться. И я сразу же понимаю, как ему больно от этого молчания. Я почти чувствую их разрыв своим сердцем.
- Мои кузены ненавидят меня, - продолжает он более легким тоном. - Так, что, приходя в гости, думаю, они буквально попытались бы отравить меня, если бы думали, что им это сойдет с рук. - Его губы изгибаются в почти улыбке, а с моих почти срывается фырканье. - Они также ненавидели моего отца... и все оттого, что его мать родила его раньше них.
- Почему ты мне все это рассказываешь?
- Потому что если ты думаешь, что твоя семья - единственная с изъяном, ты ошибаешься. - Его рука пробегает по моим волосам, будто он ничего не может с собой поделать, убирая пряди за ухо. – В этом мы монополисты.
После этого он молчит. Ждет, что отвечу я - он этого не говорит, но я знаю. Он хочет, чтобы я вместе с ним заползла на эту хлипкую ветку. И если она сломается... по крайней мере, мы упадем вместе.
- Мой отец - алкоголик. - Слова кажутся неловкими, странными. Это первый раз, когда я их произношу. - Не в плохом смысле... он пьет, когда ему грустно. А он грустит каждый день с тех пор, как умерла мама. - Я оглядываю кофейню, мой голос дрожит. - Это место было ее мечтой - ее звали Амелия. Если все пойдет прахом, если он потеряет последнюю частичку ее... я не знаю, что он сделает.
Николас кивает.
- С Элли он почти не разговаривает. Иногда даже не может на нее смотреть... потому что она так сильно напоминает ему маму. Она делает вид, что это ее не беспокоит, но... Но я знаю, это ее пугает. - Тихие слезы текут из уголков моих глаз, и Николас смахивает их большим пальцем. - И она собирается уйти. Она уйдет и никогда не вернется - и я хочу этого для нее, правда. Но я все равно останусь здесь... совсем одна.
Я указываю на дверь.
- Думаю, именно поэтому я не починила замок. Иногда мне снится, что я не могу выбраться. Толкаю и толкаю дверь, но та застопорилась. И я оказываюсь в ловушке.
- Иногда мне снится, что я иду по дворцу, а там нет ни дверей, ни окон, - резко говорит Николас. - Я все иду и иду, но никуда не попадаю.
Я придвигаюсь ближе, кладу руки ему на грудь, чувствуя под ладонью твердые, упругие мышцы и сильный, ровный стук его сердца.
- Скажи мне что-нибудь, чего ты никогда никому не говорила, - просит он. - Что-то, чего больше никто о тебе не знает.
Мне нужно всего два удара сердца, чтобы ответить.
- Ненавижу пироги.
Николас начинает смеяться, но когда я продолжаю, смех застывает у него на губах.
- Раньше мне нравилось помогать, смотреть, как мама их делает, но теперь я ненавижу это. То, как они ощущаются в моих руках, то, как они пахнут - это вызывает у меня тошноту. - Я смотрю ему в лицо. - Теперь ты. Скажи мне то, что никогда никому не говорил.
- Я ненавижу поклоны. В прошлом месяце я встретил ветерана Второй мировой войны, спасшего трех своих товарищей в бою - он был ранен, потерял глаз. И он поклонился мне. Какого хрена сделал я, что такой человек должен мне кланяться?
Он качает головой, погруженный в свои мысли. Мягкое прикосновение моих пальцев к его подбородку приводит его в чувства. И в этот момент что-то меняется... сдвигается. Моя грудь поднимается быстрее, дыхание учащается, и сердце под моей рукой бьется чуть сильнее. Николас смотрит на мой рот.
- Если бы ты могла отправиться куда угодно, сделать что угодно, что бы это было? - ответ занимает больше времени, потому что его нет.
- Даже не знаю. Прошло столько времени с тех пор, как я делала что-то по выбору... я перестала воображать.
Наклоняюсь ближе, вдыхая его запах - специи, океан и что-то декадентское, уникальное - запах, в котором я бы с радостью утонула.
- А как насчет тебя? - спрашиваю я, торопя с ответом. - Если бы ты мог что-нибудь сделать прямо сейчас, что бы ты сделал?
Его большой палец скользит по моей нижней губе, поглаживая ее медленно, нежно... сосредоточенно.
- Я бы тебя поцеловал.
Воздух испаряется из комнаты. Полностью. Или, может, я просто забыла, как дышать. Я могу упасть в обморок, но мне все равно, если Николас поцелует меня до того, как мир почернеет.
- Пожалуйста, - выдыхаю я, задыхаясь.
Он не торопит события. Смакует.
Одна рука обхватывает меня за талию, резко притягивая к себе. Я чувствую его везде - жесткое прикосновение его бедер, плоскости его живота, горячее давление его увеличившегося, затвердевшего члена. Мои внутренние мышцы сжимаются вокруг пустоты, нуждаясь в нем. Выискивая.
Другая рука Николаса скользит по моей спине, зарываясь в волосы, и он обхватывает мою голову ладонью. А его глаза - все это время, эти сверкающие зеленые глаза путешествуют по моей коже, поглощая каждый сантиметр, которого они касаются.
Он медленно наклоняется. Я чувствую его дыхание - корицу и гвоздику - прежде чем попробовать его.
А потом Николас прижимается своим ртом к моему.
Покровительственно. Смело. Будто я принадлежу ему. И в этот момент это действительно так. Я следую его примеру, двигаясь губами в такт с ним, наслаждаясь ощущением. Он наклоняет мою голову, располагая так, как хочется ему. А потом я чувствую теплое, влажное прикосновение его языка. Черт возьми, он знает, как целоваться.
Думаю, у моего рта оргазм.
Ротгазм. И он восхитителен.
Я стону гортанно и очень громко - мне даже не стыдно. Мои руки обвиваются вокруг шеи Николаса, а его руки скользят вниз к моей заднице, сжимая и сминая ее. Теперь стонет он - и это тоже восхитительно.
- Так и знал, - шепчет он мне в губы. - Так чертовски сладко.
Затем наши рты снова сливаются, языки скользят и пробуют на вкус. Николас просовывает колено между моих ног, сжимает мою задницу и тянет меня вверх по своей ноге. И трение -великолепное гребаное трение - заставило бы меня выдохнуть «да», если бы мой рот не был занят другим чудесным занятием. Но тут над нами раздается звук - глухой удар, от которого дрожит потолок. Мы оба слышим его, поднимая глаза и отводя губы.