Сейчас же хоть и обилие вроде бы культурных развлечений, но ощущается некоторое запустение, студенческий театр внесет живительную молодую струю…
Такую околесицу понес Гастев, чтоб откланяться побыстрее, но вдруг открылась дверь и в костюмерную смело вошла рыжеволосая женщина неопределенных лет, из той породы непредсказуемых, определил Гастев, баб, что не ойкают, когда их кольнут спицею в бок, а вспоминают о вчерашней погоде, к примеру. Костюмерша — а это была она — тягучим шагом дошла до кушетки, села, взяла пилочку и стала увлеченно полировать коготочки, не испытывая никакого интереса ни к разговору, ни к кому из мужчин, что никак не устраивало Гастева, и он, поглядывая на коготочки кровавого цвета, скакнул, развивая тему, в предреволюционные годы и пересказал объявления городских газет (отец обклеил ими кладовку) за декабрь 1912 года: камелии из Ниццы, печенья и пряники в кондитерской Жана, шампанские вина «Дуаэн» и «Шарль Гейдсик» из Реймса, американская овсянка «Геркулес», цейлонский чай «Янхао», шоколад «Гала-Петэр», колбасы И. Ф. Куклинского, названия фильмов, от которых нынешние девицы с ума посходили бы, — «Жених запоздал — заменил другой», «Глупышкин — защитник невинности»… Говорил звучно, красиво — и приглядывался к рыжеволосой, видел, как все плавнее и медленнее похаживает пилочка, заостряя пока еще ни в кого не впивающиеся ногти под взрывы доносящегося из зала смеха. И ко времени подкатил шум иной тональности: дневной спектакль кончился, зав и худрук устремились к двери, и костюмерша подняла голову. В громадных серых глазах ее таился, как под пеплом, огонь, дунь на них — и пламя охватит все лицо, а веснушки запылают, языки пламени лизнут лоб и волосы… Сделав голос бархатистым, он стал расшатывать рыжеволосую, взбалтывать память ее, говорил о погоде, о наводнении, которое обещается осенью, о студенческих проказах…
О перстне с наполеоновским вензелем и речи, конечно, не шло, Гастев рассказывал — взахлеб, с упоением — о серьгах, купленных якобы по случаю одной его знакомой, о медальоне, что достался ей же по наследству от тетки, и выманивал из податливой психопатки блуждавшие по окраинам ее памяти образы мужчин с кольцами, булавками, портсигарами и запонками, выставлял указатели, направлял — и запнувшаяся вдруг костюмерша ошалело глянула на гостя и произнесла всего одно слово, ни к кольцам, ни к запонкам никакого отношения не имевшее, и Гастев, слово это заглотнувший, тут же заговорил о намечавшемся приезде в город Московского цирка, а затем поблагодарил так ничего не понявшую костюмершу и ушел.
Слово это было — коммунар, и под ним таился клуб завода «Коммунар», где, наверное, есть драмкружок, — минут пятнадцать до него на «Москвиче». 16.34 — привычно засек он время, садясь рядом с шофером и подумывая, куда сплавить этого парня. Перед броском по театрам он побывал в отделе культуры, где, несмотря на выходной день, все трудолюбиво посиживали за столами; никто не знал, какая справка понадобится в столице хозяину области и когда, однако по каким-то признакам известно стало, что большого нагоняя не предвидится и, следовало отсюда, Штаб распустят завтра, по возвращении хозяина. Могут, отбирая мандат, удовлетвориться устным и необязывающим ответом, а могут потребовать и письменный отчет. Посвящать же кого-то в тайны кителя Гастев не хотел, свидетели тем более не желательны.
У кинотеатра он высадил шофера, дал ему червонец, сказал, что заедет за ним, пусть смотрит кино, сидит в буфете и ждет.
Километра не проехал, как свернул в глухой переулок и долго стоял. Подкралась мысль: а зачем ему вообще знать, кто сгорел в «Победе» с обкомовскими номерными знаками? Сомнения разрешились яростным проклятьем, он обозвал себя прирученным рабом, крепостным, который, на волю уже отпущенный, продолжает кланяться барину и делает за него то, на что тот не способен.
Пяти вечера еще не было, до воскресных танцев часа полтора, в зале клуба крутили какой-то фильм, буфет бойко торговал, пьяных не замечалось, к Гастеву подлетела блеклая девица с обостренным административным нюхом, сказала, что директора по выходным дням не бывает, кружки самодеятельности работу уже закончили. Отшил девицу. Выпил две кружки пива. Присмотрелся к уборщице, увидел двух парней из вечерней школы, которым весною бестрепетно поставил «хорошо» за полное незнание ими немецкого языка. Поднялся на этаж выше, где стены коридора были увешаны портретами передовиков и заслуженных деятелей завода. Поворот направо, хорошо оформленный холл с подобием музея боевой славы: кубки за победы в спорте, вымпелы, переходящие знамена, газетные вырезки под стеклом, прославлявшие тех, кто покинул ряды рабочего класса и на новых поприщах добился немалых успехов. Монтажница Домогарова, недавно защитившая кандидатскую диссертацию, Софья Андреевна Лыскова (прежний род занятий не указан), ставшая заслуженной учительницей РСФСР, нормировщица с — как ни странно — немецкой фамилией, которая благодаря труду и настойчивости обрела новую специальность, руководит совхозом — тем, что собрал выдающийся урожай пшеницы в 35 центнеров с гектара… Хороший фотограф поработал над галереей, завершив ее снимками из жизни художественной самодеятельности, не забыл и драмкружок. Танцевальная группа лихо отплясывает что-то, судя по костюмам, украинское, парень и девушка в современном одеянии сидят на скамейке вроде бы городского парка в позах, предшествующих объяснению в любви, еще сцены из спектаклей, потом исполнители крупным планом, а среди них — и сам художественный руководитель, лично взявшийся за роль какого-то презренного злодея, выкормыша империалистических разведок, физиономия хорошо откормленного и хорошо воспитанного негодяя, совратителя девичьих душ, красавец лет тридцати пяти, взор надменный, мужчина из тех, о ком грезят слезливые дуры, и сущая находка для милицейского опознавания, ямочка на подбородке так и просится в словесный портрет. Байронического типа мужчина, руки сложены на груди, и на среднем пальце левой — перстень с наполеоновским вензелем. Ружанич Олег Викторович собственной персоной, и перстень — то ли по роли, то ли деталь бытового облика; режиссер, посредник между сиюминутными людьми в партере и загримированными кривляками на сцене, изображающими некое время, иное пространство и отчасти тех, кто сморкается и кашляет за чертой, отделяющей сказку от потной партерной яви. Постановщик вчерашнего спектакля на несценических подмостках неизвестной квартиры, где он не мог не играть себя, слишком уж впечатляющая внешность, такие кудри до плеч — только у актеров дешевого пошиба. Премьера этой пьесы состоялась 25 августа и прошла так успешно, что решено было не вносить изменений в драматургию, и когда исполнитель одной из ролей заболел, труппу пришлось пополнять человеком из массовки, тем, который раскусил лицедеев.