Итак, Роже Арангрюд жив для тех, кто верит. Но он жив и для многих людей, кто его любил и уважал. На его похороны собралось много народа, все слушают и предаются размышлениям. Почему? Конечно, Роже Арангрюд, я в этом совершенно уверен, достиг бы высот в деловом мире, он погиб в расцвете сил на пороге славы и почета. Так почему же здесь собралась эта взволнованная толпа? Да потому, что сегодня утром мы хороним образцового представителя нашей свободной индустриальной цивилизации. Я долго беседовал с мужественной мадам Арангрюд, и то, что я узнал, побудило меня говорить в такой манере, которую большинство из вас, возможно, сочтут необычной и неакадемичной. Это потому, как я уже сказал, что сотрудник, которого мы хороним, был не обычным сотрудником администрации. Каковы бы ни были его усердие и настойчивость в работе, они никогда не понуждали его жертвовать тем, для чего должен жить человек, то есть культурой, размышлениями, любовью. Роже Арангрюд допоздна засиживался по вечерам, беседуя со своей супругой, и они читали друг другу вслух шедевры мировой поэзии, ставшие достоянием всего человечества. Бывало даже, что в иные вечера супруги тратили свой досуг на знакомство с произведениями неизвестных молодых поэтов, стараясь проникнуть в их поэтический мир. Где вы найдете администраторов, которые в наши дни читают стихи? Роже Арангрюд возвращался домой не для того, чтобы молча поужинать, наспех поцеловать детей и поскорее выудить из газет несколько общедоступных политических и экономических идей, и не для того, чтобы бессмысленно тратить время перед телевизором, тупо или насмешливо глядя на экран. Каждый год он знакомился с десятком современных романов, изучал три-четыре политические или экономические работы, на которые тщательно составлял аннотации; во время отпуска он перечитывал по крайней мере один крупный классический роман и, однако же, не был занят по шестнадцати часов в сутки! Последним романом, который он вновь прочел, был „Война и мир“. Укажите мне администраторов, которые читают, а тем более перечитывают эту весьма объемистую книгу? Какое им дело до того, как Толстой представлял себе Наполеона, вторгшегося на его родину? Почему Арангрюд перечитывал Толстого? И насколько это могло способствовать увеличению продажи машин? Но Роже Арангрюд был человеком думающим, он часто посещал музеи, выставки. Когда его руководители слушали, как он красочно описывает машины для сбора помидоров, им было приятно сознавать, что в его голове неустанное движение коммерческого механизма как бы подгонялось вздохами Анны Карениной или шепотом Бориса и Наташи. Что касается меня, то я находил в этом невыразимое утешение. И наконец, Роже Арангрюд любил своих ближних. Жена была его главным доверенным лицом, дети — товарищами, друзья — партнерами. К тому же у себя дома или в компании друзей он никогда не затрагивал вопросов, касающихся нашей фирмы. Даже самое высокое жалованье не могло бы заставить его отречься от культуры, от размышлений и любви — одним словом, от своей индивидуальности. Этот человек, так глубоко связанный с образом жизни своего века, так уверенно выполнявший свои профессиональные обязанности и находившийся в самом сердце мощнейшей в мире транснациональной компании, умел при этом оставаться самим собой в наш противоречивый век. Вот почему я взял на себя смелость отступить от правил, принятых в подобных случаях. И в это утро я склоняюсь перед его могилой и говорю: „Прощай!“»
Так говорил Анри Сен-Раме, генеральный директор фирмы «Россериз и Митчелл-Франс».
Вызвали ли его слова оживленное обсуждение, когда люди расходились с кладбища? Отнюдь. Подавляющее большинство находилось слишком далеко от могилы и ничего не слышало. Что же касается тех, кто внимательно следил за каждым словом, то они расходились молча, низко опустив голову и заложив руки за спину. И только американцы, неспособные понять больше десяти-пятнадцати слов по-французски, казалось, вздохнули с облегчением, убедившись, что Арангрюд покоится под могильной плитой, надежно упрятанный в крепко заколоченном гробу. Однако и им было невесело — людям дальновидным нетрудно было догадаться, что отныне начнутся серьезные дела. В Де-Мойне, без всякого сомнения, все уже были подробно информированы о волнении, охватившем французский филиал, и если Сен-Раме не удастся быстро восстановить спокойствие, ему придется защищать уже себя самого. Моя уверенность, что чья-то злая воля, а вовсе не случайное стечение обстоятельств, вот уже три дня будоражит предприятие, возрастала, но вместе с тем мысли мои все больше путались. Один вопрос не давал мне покоя: неужели Арангрюд действительно был таким, каким его описал в своей выспренней речи Сен-Раме? Вдова ничего мне не говорила о Толстом. Возможно, сотрудники, молча покинувшие кладбище, тоже задавали себе этот вопрос. В зависимости от того, был ли ответ положительным или отрицательным, возникало две гипотезы, и обе порождали серьезные проблемы. Если ответ на мой вопрос был положительным и Сен-Раме действительно узнал от мадам Арангрюд подробности личной жизни ее мужа, то уж совсем не в духе генерального директора было становиться на ходули и создавать романтическую картину. Странно, что Сен-Раме вдруг проявил такое пристрастие к культуре, к размышлениям и любви. Если же ответ отрицательный, то зачем же ему понадобилось рисовать ложный портрет усопшего? Такие сотрудники, как Бриньон, Ле Рантек или я, знавшие внутреннюю политику нашей фирмы, просто растерялись. Очевидно, молчание сотрудников объяснялось тем, что они не могли решить, следует ли выражать восторг по поводу этой речи или нет. Никто не хотел рисковать и высказывать свое мнение. Случай был из редчайших. Президент или генеральный директор того времени мог, по примеру Нерона или Дракулы, позволить себе любую вольность перед своими, даже самыми умными, сотрудниками и не вызывать при этом с их стороны никакого отпора, ибо для каждого, работавшего в нашей фирме, было жизненно важно сохранить свой высокий оклад. Западные демократии имели, стало быть, своих деспотов, только вместо королевских дворцов они восседали в огромных роскошных кабинетах в зданиях из стекла и стали. Болезнь распространялась и на нижестоящих чиновников, ибо каждый считал себя королем над кем-то другим. Эта удручающая психология власти усиливала процесс деградации, разъедавшей изнутри свободное общество. Все говорило о том, что сдержанность, с которой сотрудники администрации отнеслись к выступлению Сен-Раме, объяснялась их растерянностью. Мы с Бриньоном уселись в автомобиль Ле Рантека, и тут я получил возможность лишний раз убедиться, какое замешательство вызвала речь Сен-Раме. Наши мысли были заняты его выступлением, но мы не обмолвились по этому поводу ни словом.