Не один день думал Лешка после такого вреда, как отомстить порушившему любовь Парторгу. И сочинил-таки. Изловив однажды его, мирно щипавшего молодую полынь под завалинкой дома, он затащил упиравшегося злодея под поветь, привязал к хвосту поперек ног старый валек, открыв калитку, хлестанул вдоль хребта холудиной. Взявший с места в карьер, Парторг не понимал, кто невидимый бьет его по ногам. Чем быстрее он бежал, тем больнее бил валек. Бедное животное истошно орало и неслось в сторону дома так, словно за ним гналась стая волков. С воплем промелькнув под окнами, козел влетел под лабаз, на мгновение остановился и вновь, лишь сделал шаг, принужден был дать кругаля на ограниченном пространстве, но валек случайно зацепился за жердину в ограде и сорвал с хвоста веревочный узел с клоком шерсти.
Опись всех приключений Васьки-Парторга заняла б не одну страничку, но случилась с ним и беда, проросшая причиной самых неожиданных последствий.
Секретарь парткома местного колхоза Михаил Трофимыч услышал-таки, что у него объявился номенклатурный двойник. Человек в деревне новый, он нередко попадал впросак. Немало шуток и злословия порождал средь колхозников его фотоаппарат, с которым он нигде не расставался, потому как расклеиваемые им боевые листки, «молнии», как считал владелец фотоаппарата, должны были непременно сопровождаться скороспелыми снимками героев земледельческой нивы; но случалось, что под иным снимком появлялась несоответствующая действительности приписка, какая-нибудь путаница – результат то рассеянности автора, то шутки кого-нибудь из ерников, встречаюшихся повсеместно средь деревенского сообщества. Так, Лешка – тот, что из приснопамятного сюжета на лесниковых задворках, как-то приглянулся Михаилу Трофимычу во время сенокоса. Паренек неспешно, но ловко орудовал длинноствольной рогатиной, подавая в один прием многопудовую копну на самый верх зарода. Тут-то он и попал в кадр. А бывальщину об умелом косаре, который якобы без чьей бы то ни было помощи может за один день уложить траву на этой, протянувшейся до самого леса пожне площадью гектаров в десять, удружил автору боевого листка Полторайка – дружок Лешки. К тому же он, вдобавок к небылице, нарек героя – Алексей Бутуз. И появилась под фотографией героя дня, вместо фамилии, давно забытая детская кличка паренька, вызывая смех читателей небылицы.
Сам Михаил Трофимыч во языцех прозывался то Хаммаршельдом, то ли за внешность, то ли за какое-то ввернутое для красного словца изречение известного в мире человека, то, в соседней, башкирской бригаде, – Кырлыкураем. Его-то и имела в виду в беседе с дочерью и зятем Егоровна – теща Митяя.
– Что это вы своего рогача нарекли эдак? – улыбаясь, спрашивала она, зашедшая вечером на огонек и оставшаяся за чашкой чая. – Иль обиду какую имеете?
– Да никакой обиды, – смеялась в ответ Люба. – Уж больно похож физиономией.
– А ведь он, Хаммаршельд-то, прослышал об этом. Меня как-то остановил, мол, дочке скажи: не хорошо к козлу так обращаться. Оскорбление получается.
– Козлу что ли оскорбление? – ввернула Люба.
– Смейся, смейся, – вступил в разговор Митяй. – Он тебе посмеется.
Но, как говорится, слово не воробей. И сам Митяй, назидая иногда своего воспитанника за очередную проказу, ругал его Парторгом. И все б ладно.
Как могло это произойти: то ли белены по ошибке перехватил в то утро Васька, то ли, при всей своей ловкости, оступился-таки – остается лишь гадать; только провалился он в открытый створ погреба и, должно быть, свернув шею, лежал бездыханно на холодном полу. Митяй, при котором случилась проруха, извлек Парторга на свет, долго колдовал над ним, то отыскивая у бедолаги пульс, то пытаясь привести его легкими шлепками по морде в сознание, но в конце концов смирился с мыслью о кончине, уволок к дальней изгороди двора, чтобы завтра отвезти стерво на могильник. Он долго сидел, как Христос в пустыни, на дровосеке, вспоминая достоинства в бытность беспокойного, но при этом смышленого, всегда компанейски настроенного к нему животного. Люба тем временем пошла к матери сообщить об утрате. Их разговор, не разобравшись что к чему, услышала соседка, которая принесла весть домой и скоро уже вышла с ней на улицу. И понесло сарафанное радио весть от калитки к калитке, с одного конца деревни до другого: секретарь парткома умер.
– Трофимыч-то наш, говорят, в погреб сорвался. Насмерть ушибся.
– От кого же он скрывался?
– Да не скрывался, а сорвался, – слышался разговор возле колодца.