Холмик последнего приюта Евлампия соседствовал с таким же преставившейся неделей раньше Кондратьихи. Эта могилка, как и несколько близрасположенных, была пока необустроена. Лишь конец соснового бруска с выведенными на нем химическим карандашом датой смерти и фамилией да венок на выросшем вчера холмике позволяли разобраться, кто где похоронен. Но чем, как говорится, черт не шутит. Видно, ветер, наигравшись черной лентой, переметнул венок к новой соседке Евлампия, с которой они при жизни были знакомы лишь, что называется, постольку поскольку.
Кондратьиха долгие годы до ухода на пенсию работала билетным кассиром в деревенском клубе. Нервную и голосистую, постоянно ругавшуюся на толкавшихся у окошка кассы ребятишек, одни побаивались ее, другие при случае передразнивали. Нередко доставалось от нее и Ваське Козлову, который в детстве был архаровцем еще тем. Так что вряд ли можно было заподозрить его в особых чувствах к умершей. Тем не менее именно возле ее могилы с торчащим концом соснового бруска и зацепившимся за него венком и остановились в молчании брат с сестрой. Но молчание продолжалось совсем недолго, потому что уж в этот день после похорон отца, в чем уверен Васька, грешно было бы не освежиться с самого утра, что он и сделал с чистой совестью, а потому нервишки Васьки вовсе утратили тормоза, и он, постояв в скорбной позе лишь несколько мгновений, вдруг, словно подкошенный, уперся в склон коленями, потом, раскинув руки, лег на холмик и стал рыдать, причитая.
– Прости меня, прости.
Он сгребал в ладони землю с желклой травой.
– Прости, я завяжу.
Клавдия тем временем, уже набравшая землицы над прахом Кондратьихи, растерянно смотрела на брата.
– Вот те христос, завяжу, – повторил Васька клятву свою Кондратьихе и гортанно завыл, вновь хватая землю в горсть.
– Да ладно, Вась, я сама завяжу, – вдруг спохватилась Клавдия и, наклонившись над венком, приторочила висевший на нем конец бечевки к концу бруска, при этом даже не обратив внимание на карандашную надпись. Она, выпрямившись, продолжала смотреть на брата, слушая его божбу.
– Ладно, Вась, ты поплачь, а я пойду потихоньку, – промолвила она и удалилась, держа двумя пальцами свой мешочек.
Дед Анисим решительно направился к оставшемуся Ваське. Он подошел и тронул его за плечо.
– Вставай, хватит. Не там плачешь. Отец-то рядом.
Васька оторвал голову от земли. Глаза у него красные, по щекам вперемешку с глиной размазаны слезы. Дед Анисим показывает пальцем на соседний холмик.
– Вот где Евлампий, отец твой, лежит.
Васька в растерянности, но не встает.
– Я говорю, отец твой здесь вот похоронен.
Дед, присев на корточки, стал отвязывать занесенный на чужую могилу венок. Васька тем временем, оглядевшись по сторонам, не вставая, на четвереньках переполз к склону соседнего холмика, лег на него. Он попробовал было вновь подать голос, но то ли силы иссякли в его ослабленном от постоянных возлияний теле, то ли голос сел. А может, слов больше не осталось, они опрометчиво были потрачены над Кондратьихой. А лежать просто так – можно и простыть. И хочешь или нет, а пришлось Ваське вставать на ноги.
Вот такое прощание у Васьки получилось. Над прахом умершей Кондратьихи пообещал он завязать, то есть покончить с пьянством. Но, может, и не столь важно, что божба Васькина по ошибке не над отцовским погостом произносилась. Может, восстанет угасающий человек, поймет, что в этом безумном мире и на трезвую-то голову, не ровен час, угодишь в ситуацию.
ПОЛИНА (новелла)
Это было безоблачное время, когда молодость шла в гору так легко, как в первозимье скользят полозья саней по тягуну от взгорья к дымящимся внизу у подножья трубам. После окончания средней школы я работал помощником бурильщика в геолого-разведочной экспедиции, обосновавшейся тогда на несколько лет в наших краях. Буровая, на которую отправили меня после обретения первых навыков на подобной же установке, оглашавшей надсадным гулом безлесье отрогов Южного Урала, стояла в красивейшем уголке одного из окраинных районов Башкирии, там, где природа положила свой первый мазок, рисуя живописные лесные пейзажи на пространстве рядом с унылыми далями прилегающих оренбургских степей.
Буровая день и ночь безумолчно ревела моторами, редко утихавшими лишь на считанные минуты, чтобы дать поменяться обслуживающим ее бригадам. Она, казалось, являла собой пример того, как доЎлжно вести себя молодости.