– Я знаю, ты ходишь к Тоне. Хорошая у тебя девчонка, – говорила она. – Всегда нарядная, прибранная.
Ее глаза как-то непроизвольно опустились вниз на свое платье. Трудно было оценить его. Нельзя сказать, что оно привлекало внимание неопрятностью, но и не видно было по нему стремления хозяйки украсить себя, хотя фигура ее под ним говорила о расцвете внешности.
– Мать у нее, правда, сердитая, – продолжала Полина.
– Да с матерью мне не доводилось встречаться, – не стал уклоняться я от разговора.
– Тещу-то надо знать, – улыбнулась она.
– Э-э, до тещи ей еще далеко. Тоне школу надо окончить.
И тут моя собеседница посмотрела вперед, куда направлялась в этот вечер.
– А мы поженимся скоро.
– Вот как.
Я не нашелся, что еще сказать. А она продолжала о своем.
– Он меня увезет отсюда. В город.
Я стал говорить о чем-то, что шло на язык, а внутренний голос шептал тем временем свое: никуда он тебя не увезет; ты не знаешь, как он относится к тебе.
Каротажник уехал насовсем как раз недели через две-три после того нашего разговора. Но Полина не верила в случившееся и несколько дней с собачьей преданностью приходила сюда, пока однажды ребята с буровой не подняли ее на смех.
Я стоял тогда у себя в каморке возле открытого окна. Иван, помощник бурильщика из сменившей нас вахты, голосистый весельчак, кричал ей с мостков:
– Полин, да ты бери билет на самолет и лети за ним. Адрес-то он тебе, чать, оставил? А нет, так давай к нам примыкай. У нас тут веселей. Жгучая любовь будет.
Она уходила отсюда в последний раз. Ровной походкой, спокойно, не оглядываясь. Но мне казалось, что я чувствую, как все разрывается у нее в груди и какие соленые слезы текут по щекам.
Я видел ее после этого несколько раз, приходя в Асташ. Она иногда копалась в огороде, неухоженная, в выцветшем платье, с уложенными кое-как на затылке волосами. Однажды я подошел к ограде и окликнул ее. Полина распрямилась, посмотрела на меня. Безразличный взгляд ее и молчание – ни слова в ответ, не оставляли надежды вступить в разговор с ней. Она, вновь наклонившись, продолжила свою работу.
Через три-четыре месяца мы, несколько человек из молодежи, получили повестки из военкомата, в которых предписывалось в короткий срок уволиться с работы и прибыть с двух-трехдневным харчем, ложкой, кружкой для отправки на военную службу. Моя подруга Тоня находилась уже к тому времени вдали от дома, в интернате сельской школы, так что сердечных сцен расставания не предвиделось. Но проезжая через деревню, я забежал-таки в лавчонку за сигаретами. За прилавком стояла ее мать, знавшая о наших с ее дочерью амурных делах, а потому охотно вступившая со мной в разговор. Слово за словом мы вспомнили о Полине, которая была все дома, редко появляясь на огороде, и иногда заходила в лавчонку за бутылкой водки.
– Сопьется девка, – говорила продавщица, искренне сочувствуя ей. – Совсем загубит себя. Уехать бы ей. Может, и встретила бы кого. Но мать плоха стала, уж из кровати не встает. Не долго протянет, видно.
Мы встретились с продавщицей через несколько лет, когда я, уже вернувшись со службы, поступил в университет. Деревенька Асташ, кажется, тогда уже вся разъехалась. Тоня, окончив школу, работала где-то в Оренбурге, а мать переселилась в райцентр. Тут она и окликнула меня как-то на улице. Я не узнал было ее.
– Я продавщицей работала в Асташе, а вы бывали у нас до армии, – говорила моя старая знакомая.
Мы стали вспоминать, в каких красивых местах находилась когда-то деревенька, сожалея о том, что людям не сидится в благословенных уголках природы и они все спешат влиться в суету больших селений. Но скоро моя собеседница переменила тему.
– А Полину-то помните? Ведь воспрянула ее жизнь.
И я услышал короткую повесть о судьбе двух людей, для которых жизнь уготовила мир и благополучие.
– Появился у нас как раз той осенью, когда вы ушли в солдатчину, человек. Никто точно не знал, откуда он прибыл, но рассказывали, что был он одинок, как тот стоявший на отшибе домишко покойной бабки Груни, который он подправил, перекрыл крышу и жил в нем, исправляя лесниковскую службу. Звался Юрием. Молчаливый такой, с бородой, побитой седыми клочьями. Зашел он как-то ко мне в лавку за махоркой, я близко и увидела его. Сам как леший, а глаза, как небушко, голубые такие. Так это что. Молча стоит, смотрит на полки, а потом и высказал свою нужду, за которой пришел. Голос, не поверите, как у юнца. А по бороде-то где-то давно за тридцать дашь.