Выбрать главу

– Ммм-да, – многозначительно произнес Ашраф и словно бы в задумчивости остановил взгляд на той части тела собеседницы, в которую, может быть, вкрадывалась та самая болезнь.

– Шарипыч, может, задержишься да посмотришь, – уже настаивала Амина, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, чтобы убедиться, нет ли свидетелей, и отыскивая укромное местечко поблизости. – Пошли вон за кусты.

За кустами она, суетясь, все о чем-то рассказывая, расстегнула пуговицы кофты, привычно вывернув локти, отпустила застежку за спиной и освободила то, на что воззрилась сама, круто опустив голову вниз. Ашраф чувствовал, что у него вспотели ладони, а сердце стало колотиться так, что, кажется, рубашка над ним трепыхалась. Он незаметно вытер ладони о штаны и решительно приступил к вмененным обязанностям. А когда завершил обследование, все не убирая рук с объекта, коротко заключил:

– Та-ак. Уплотнение чувствуется.

Ему в деталях запомнилось выражение лица, весь облик врача, когда тот подбирается к окончательному своему заключению, выходя на болезнь. Поэтому сказанное теперь виделось доподлинным, не вызывало сомнения в том, что в эту минуту извилины головного мозга засажены лишь навалившейся проблемой, и сказанное прозвучало очень впечатлительно. «Та-ак». Тут брови сходятся над переносьем. В глазах – сам отпечаток мысли. «Уплотнение чувствуется». Губы сжимаются, взгляд останавливается в одной точке.

– Да, да, уплотнение, – словно обрадовалась женщина и уже рассказывала о другой беде, которая, по ее предположению, была во взаимосвязи с упоминавшейся.

– Искривление шейки. Говорят, без уколов и массажа не обойтись. Уколы я купила. А массаж – за один сеанс, говорят, тридцать тысяч берут. Это ведь за шесть сеансов надо сто восемьдесят.

– Тридцать тысяч! – воскликнул Ашраф.

Он наслышан был об этих самых процедурах. Жена его, претерпевшая их, в подробностях рассказывала, как это делается, показывала ему синяки в местах, куда, знай до этого, не допустил бы Ашраф посторонних мужских рук. Пусть где-нибудь, но женщина хозяйничает там.

– Не многовато ли тридцать-то? Хватило б и пятнадцати тысяч, – сердито назвал уже осмелевший лекарь свою таксу.

Не боги горшки обжигают, – шептал тем временем лукавый. К тому же за тот горшок, обладательница которого стояла перед ним, иной, быть может, и сам приплатил бы.

– Неудобно, Шарипыч, но ты посмотри, пожалуйста, – уже просила женщина, – если, конечно, не торопишься. Я у тебя и так много времени отняла.

И уже спустя минуту она сидела на травке, раздвинув пышные бедра и явив белому свету тот заповедный уголок, для которого непривычна в обыденности ласка солнечных лучей.

Тут приспело время оставить наедине нашедшую общий язык пару, чтобы не смущаться громкими вздохами и шумным дыханьем, доносящимися оттуда, из-за кустов.

Как долго длился курс реконструкции того изгиба – теперь уже не суть важно. Был он проведен, должно, за недельку, по истечении которой как раз иссяк срок пребывания Ашрафа в родных пенатах. Он был верен слову, данному жене, – восстать перед ней к условленному дню.

Брат его, тогда уже удоволившийся достойным своему рейтингу проведением отпуска, догуливал последние деньки перед выходом на работу и, уверенный в том, что оказывает честь родителям, все больше пасся у них, которые и вправду не знали, куда усадить свое заматеревшее чадо, чем попотчевать его, уставшего после дальней поездки, словно он, а не Ашраф уже сколько дней не покладая рук копал, пилил, колол.

На завтра был уже намечен отъезд и куплен билет на автобус, а Ашраф все возился во дворе, стараясь как можно меньше оставить после себя той самой работы, которой, как известно, и после смерти-то обнаружится непременно еще не меньше, чем на три дня. И тут он увидел, что с улицы в направлении калитки идет Амина. В руках женщина несла сверток, о назначении которого можно было догадаться, не напрягая воображения. Впрочем, размышлять на сей счет у Ашрафа, мгновенно сообразившего, каким конфузом завершится сегодняшняя встреча с пациенткой, появись сейчас брат, не оставалось времени, и потому он проворно перескочил через оградку, сохранявшую зеленые насаждения во дворе от потравы своей же домашней живностью, и залег за кустами смородины.

Звякнула щеколда, женщина вступила во двор, остановилась в ожидании. Она то тянула шею, глядя в сторону сада на задворках, в надежде увидеть кого-нибудь, то поворачивала голову на окна дома. Ждать пришлось недолго. На крыльцо из избы вышел Ахнаф. Он посмотрел вопросительно, быть может, сразу не узнав, кто же это.

– Здравствуй, Шарипыч!

Амина сделала несколько шагов, остановилась.

– На минутку забежала. Небольшой гостинчик и вот гонорар, – положила она поверх свертка конверт.

А Шарипыч уже повеселел в лице, спустился с крыльца навстречу.

– Чего уж беспокоишься, Амина. Неудобно как-то, – проговорил он невнятно, словно что-то во рту мешало ему ворочать языком, однако сверток принял и конверт как бы нехотя положил в карман.

– Ну ладно, я побегу. Спасибо тебе, – заторопилась исполнившая свой долг женщина, но, взявшись за шеколду, оглянулась, словно усомнившаяся в чем-то, продолжительно посмотрела на благодетеля и уже решительно отворила калитку.

Ашраф выскочил из укрытия, направился к брату.

– Что это? – спросил.

– Да вот, принесли, – отвечал тот, закрывая за собою дверь.

Что ж делать, не идти ведь за ним вслед, не вступать в спор о том, что и сверточек, и конверт предназначались для Ашрафа. Только не подумай, мой требующий во всем справедливости читатель, что герой наш затаил обиду на брата или Амину и на эту жизнь. Ему не привыкать. Он все понимает.

Богу – богово.