Еще трижды после того счастливого сезона солнце покрывало ледяные путы суровой зимы, и, уходя ввысь над горизонтом, приводило на смену весну и лето. Имамей, выезжая на яйляу, уже имел свой угол в коше и резвился на глазах у родителей, как жеребенок. Но однажды вечером он не дождался их, верхом уехавших искупаться после знойного дня и не вернувшихся. Только шумевшие тяжелыми кронами осокори были свидетелями, как не выплыли из омута под крутым берегом реки Ик Гульбика и Ахметгарей.
– Что бы тебе не утонуть вместе с твоими родителями, – зло ругалась тетка Имамея, замахиваясь на малыша тряпкой.
Малыш, закрывая ладошками голову, стоял над глиняными черепками. Разлившееся молоко ручейком текло под сжимающиеся от страха пальчики грязных ног. А маленький виновник ущерба не двигался с места, боясь вызвать еще больший гнев тетки, ставшей по воле судьбы мачехой круглого сироты.
– Аллах вознаградит тебя за твои заботы о несчастном. Только зря ты бранишься из-за пустяка, – успокаивал жену хромой Искужа. – Разве малыш виноват, что не удержал такую посудину в руках? Посмотри, он сам чуть больше того горшка. Налила бы в деревянный сугэтэ.
Но жена выплеснула на непрошеного защитника столько гнева, что тот невольно замолчал, зная, что еще долго не угомонится колотовка.
– Ты еще будешь поучать, – бесновалась женщина. – Вчера он кнут оставил на берегу, с ног сбилась, пока нашла; сегодня молоко пролил, посуду разбил, завтра по миру пустит нас. А тебе трава не расти, колченогий сыч.
Нещадна судьба к малышу. Оставшийся без матери и отца, еще плохо осознавший то, что произошло, приученный к неге и ласке, он внезапно оказался перед тяжелым нравом женщины, который подавлял даже взрослого мужчину.
У Гаугар и Искужи были сын и дочка. После смерти третьего ребенка при родах женщина уже не могла вновь стать матерью, и ее характер, обретший столько скверны еще в затянувшемся детстве, стал невыносимым. В ежеминутных тычках и брани росли свои дети; не проходило дня, чтобы не когтила она мужа, человека покладистого, изувеченного когда-то на охоте. С появлением непрошеного третьего ребенка будто бы с облегчением вздохнули свои, потому что бесчинства матери сыпались теперь на голову сироты.
Имамей, убегая от побоев, часто забивался под нары, где на полу обычно и засыпал до утра, подобрав коленки к самому подбородку. Это было единственное место в жилище, где беззащитное создание находило покой, пусть в холоде, голоде, но укрывавшее от шлепков и зуботычин.
Унижения взращивают в человеке суровый характер. Как тепличная обстановка питает малодушие, готовность отступить перед незначительной преградой, уступкой подменить разумное отношение к обстоятельствам, так и грубость, мордобой роняют в душу семена стойкости, непреклонности в нелегком жизненном пути. Малыш подрастал замкнутым, малоречивым, всегда готовым к встрече с неудачей.
Редко кто называл его просто по имени. Для взрослых он был бедняжкой Имамеем, для сверстников – сирота Имамей.
Уже в детстве угадывался в нем крепыш, ширококостый, с большими ступнями ног и клешнями мускулистых рук. Но никто не видел, чтобы его способности свернуть в бараний рог любого обидчика облачались плотью действительности.
– Что же ты, сынок, не врезал ему? – спрашивал Искужа, увидев, как безропотно отступает парнишка перед каким-нибудь нахальным недомерком. Но Имамей молчал, словно не к нему обращался отчим.
Странным было его отношение к сверстницам. Редкий подлеток не проявляет интерес к юницам своего круга. Сорвать с головы венок и бросить в ручей, стегнуть шутя-любя прутиком пониже спины или, застав где-нибудь врасплох, испытать достоверность наметившейся женственности, вызвав тем самым визг, – это первые, пока грубоватые проявления того неминуемого феномена – влечения полов. Имамей уже сложившимся красавцем-егетом подходил к своему возрасту. Не один взгляд исподтишка девушки-башкирки оставался втуне.
Но пробил тот час, когда приспело время Имамея определиться под солнцем. Благословен он, этот час, если судьба направит человека от его истока по стезе праведной, если его первый шаг не случаен, не опорочен вынужденной утратой нравственного запаса, заложенного природой или благоприобретенного.
«Чего не впитал с материнским молоком, уже не усвоишь с молоком кобылицы», – говорит башкир. Боюсь, что не всегда он прав, мудрое дитя природы. Немало получил от Гульбики и Ахметгарея, кроме казистой внешности, их сын. Отогрей жизнь огрубевшее от ветра и невзгод лицо теплотой и увидишь в до времени появившихся лучиках морщин у глаз парня доброту. Ее не вытравила ежедневная грубость. Но даже эта доброта направляла парня не теми стежками, какими должно бы следовать, – посолонь, вслед за солнцем. Потому что, как капля камень точит, так и колотовка-мачеха шербатила представления ребенка о мире, воспитывала в нем свои пристрастия в проявлении доброты.