То летнее утро бодрило дух Имамея, спозаранок отправившегося на поиски стригунка, который отбился накануне от стада и остался где-то в лесу. Парень шел по крутояру, помахивая перед собой кнутовищем. Наверняка неслух лежит где-нибудь в березовом колке, что светлеет белыми стволами поодаль над речкой. Имамей был не робкого десятка, но от неожиданности вздрогнул: кто-то болезненно охал внизу под берегом. Тихо ступая, он подошел к краю обрыва и увидел человека, сидевшего в уемистом котловане под свисающими корнями карагача. Темные глазницы под морщинистым лбом голого черепа, выпирающие скулы говорили, что человек не в праздности укрылся под берегом. Кровавые ссадины рук, ног, выпачканные в крови кандалы подтверждали, что не день и не два носил он эти украшения на своих усталых членах.
Много удивительных рассказов слышал Имамей о тракте, пролегавшем близ урочища Туйрамазар. Несколько раз в год по нему этапом проходили те, для кого пунктом назначения была сибирка, там, далеко, за Уральскими горами, откуда начинает свой путь солнце. Еще мальчиком он подкрался однажды к становищу кандальников, из-за куста смотрел на изможденные лица, которые изредка отзывались улыбкой на непривычные для уха слова; по запаху пытался определить, что же едят они, стуча тяжелыми ложками по дну мисок. Рассказывали, что этих людей не могли удержать никакие оковы, если они захотят обрести свободу. Беглый каторжник, мол, как зверь, мог съесть хоть собаку, хоть человека и даже предпочитал эту пищу людской. И вот один из них, уже не в рассказе, а наяву глядел на него диким взглядом.
Первое, что промелькнуло в мыслях парня, была оценка степени опасности встречи. Если он один, на него хватит двух ударов кнута, чтобы превратить в послушного ягненка. Но варнак, было видно, не собирался вступать в единоборство. Имамей, захлестнув конец кнута за стволину ольхи, спустился с обрыва, подошел к котловану. Не поворачивая головы, осмотрелся: один, но может ударить цепью. Переложил кнутовище в левую руку. Он левша. Эта рука удерживает заарканенного жеребца. А тот, что сидит перед ним, весом чуть больше барана в сарае отчима.
Кандальник начал что-то говорить, но скоро уже понял, стал помогать словам жестами, тряс оковами, хлопал себя по животу. Он ткнул себя в грудь.
– Степан. Степан я. А ты как прозываешься?
– Ыщтапан, – повторил Имамей.
Ему знакомо это русское имя. Двоих Степанов знает он в Ольховке, куда ходил с отчимом.
– А ты как прозываешься? – все тычет в его сторону кандальник.
Парень положил ладонь себе на грудь.
– Имамей.
– Имамей? Хорошее имя Имамей. Доброе имя. Имамей, я голоден, обессилел. Голоден, понимаешь? Помоги мне.
Кандальник лотошит, взывает о помощи.
– Якши, – отвечает юноша. Ладно, мол. Он так же, помогая словам жестами, объясняет, за чем пришел. Изображает навис коня, рост, показывает, как стригут хвост.
– Жеребенка ищешь? Он там, в березках. Там твой жеребенок.
На улице шум. Искужа воткнул топор в бревно, подходит к изгороди. Толпа ведет на аркане связанного по рукам парня. На груди у него болтается привязанная мочальной лентой к шее голова барашка.
Поймали вора. Наказывать его по обычаю должна вся деревня. Толпа вооружена палками, камнями. Преступника бьют по спине, по рукам, плюют в лицо, кричат на него.
Искужа присел, на корточках проковылял за угол. «Избавь, аллах, от греха – бить несчастного. Облегчи его участь».
Преступник – Имамей. Он зарезал хромого барашка сквалыги Хажигали, у которого их, посчитать, – не хватит пальцев рук и ног. Не обеднял бы из-за одного. Имамей хотел отнести мяса Степану: обещал помочь. Но вот обличен, и теперь навсегда за ним может остаться прозвище вора.
Его довели до конца деревни. Хажигали забегал в каждую избу, выгонял соплеменников. Попробуй откажись от участия в судилище, любого могут привязать к тому же аркану, и ты получишь палок за неуместную жалость. Суровы законы племени. Это тебе не церковная школа, читать проповеди. Какая польза от них, если человек одной рукой крестится, другой тащит все что не так лежит.
В полдень Имамей, наказанный и отпущенный, ушел к ручью, отмылся, набрал вдоль бережка пучок лягушиной травы – подорожника, смачивал листья слюной, ощупью накладывал их по ссадинам на спине.