И на помощь она не звала: нет, просто окликнула его.
«Мосье!», да и «окликнула» показалось ему чересчур сильным. Ведь то был даже не призыв, даже не полукрик, а скорее вполголоса произнесенное слово. Яснее ясного, та женщина вовсе не хотела подымать тревогу. Если бы ей по-настоящему грозила опасность, она вопила бы во всю глотку. А она только произнесла «мосье», и, так как у него тонкий слух, он услышал ее голос, разобрал слово «мосье». Чего она от него хотела? Ясно чего, милостыни. Это же так правдоподобно. Увидела хорошо одетого человека, проходящего по набережной, и решила попросить у него денег. Ведь все — драная косынка, и засаленная юбка, и стоптанные ботинки — прямо-таки вопияло о нищете. Как он раньше об этом не подумал?
При мысли, что наконец-то на проклятые вопросы был найден вполне вразумительный ответ, его охватила радость и на несколько минут придала духу. Он глубоко вздохнул, глотая воздух, как свежую, сразу утолившую жажду воду. Все чувства заговорили разом, и вдруг успокоение, наступившее вслед за долгими часами тревоги, возродило к жизни его плоть. Свет фонарей раздвигал тьму, вокруг деревьев курился легкий туман, смешиваясь с ночными тенями; и прежде чем его различал глаз, обоняние уже впитывало тонкий запах гари, тот особый запах осени, который узнаешь безошибочно, но определить не можешь и хранишь его в себе, как музыкальную фразу, и хотя слух не различает составляющих ее нот, все равно она беспрерывно звучит в памяти. Он остановился и снова устремил взгляд на Сену. Сколько часов его жизни прошли здесь, на этих набережных, и, однако, как истый парижанин, не умеющий пользоваться глазами, только сейчас он впервые заметил, что платаны бросают на поверхность реки длинные тени: оказывается, они косо тянутся через белесый парок, подымающийся от воды. А когда порыв ветра обрушится на фонари, темные широкие полосы медленно раскачиваются из стороны в сторону, а потом, чуть станет тише, они снова замирают на поблескивающей воде, над которой уже заклубился туман.
Он оперся о парапет и даже перчатки снял, чтобы полнее почувствовать ладонью шероховатость известняка, усеянного крохотными выбоинками; ему по душе был этот камень, океан оставил на нем свои пометины — след множества ракушек; прикосновение к этой первозданной материи, лишь слегка обтесанной человеком, освежало не только тело, но и голову. Пристань была по-прежнему безлюдна. По привычке он кинул взгляд на две высокие кучи песка, еле тронутые лопатой, на груды больших меловых камней, покрытых пятнами ржавчины; чуть дальше, сложенные, как попало, кирпичи походили на казематы полуразрушенной крепости; забытый кем-то длинный канат, казалось, подбирается к этому хламью, как водяной змей. Вот и все. А совсем внизу кротко поплескивала о берег вода.
Этот плеск привлек его внимание. Часто бывает, что человек, попавший под власть какой-нибудь неотступной мысли, мгновенно отзывается на легчайший звук, шепот, шорох крыльев, хотя самый изощренный и настороженный слух может их и не уловить; чем полнее занята душа, тем легче она отвлекается посторонним. Еле уловимый, но несмолкающий плеск воды заглушал рваные гулы города и, наконец, заполнил собою всю ночную темень. Теперь Филипп слышал только это металлическое биение, машинально пытаясь уложить его в ритмический рисунок, и тут в голову ему пришла странная мысль, что и прогулку-то эту он затеял с единственной целью послушать плеск воды в этом пустынном уголке Парижа. Сама жизнь человеческая, казалось, шла где-то далеко отсюда, а чудовищная суетня столицы расплывчата и пустопорожня, как сон. Только один он действительно существовал в целом свете да еще этот мрак, заполненный ночными туманами. Быть может, никто из людей еще никогда не знал более совершенного одиночества, чем этот человек в самом сердце перенаселенного города. Стоя неподвижно, он бездумно влекся вслед за мечтой.
Услышав за спиной женские шаги, он вздрогнул всем телом и, взглянув на карманные часы, быстро пошел вперед. Женщина словно подстерегала его, забившись в тень между двумя платанами. Нищета и старость настолько дополняли друг друга, что трудно было определить возраст незнакомки; однако в ней чувствовалось, непонятно каким образом, уцелевшее кокетство, что нередко бывает у очень старых, уже выживших из ума людей; на седых с прозеленью волосах боком сидела черная шляпка, а над ней колыхалось перо. И без того низенькая, она гнулась к земле, словно тащила за плечами мешок с телом человека; одета она была не то в синее, не то черное тряпье и, шаркая, волочила ноги в разношенных туфлях. Филиппу не удавалось разглядеть ее лицо, так как головы она, видимо, поднять не могла. Когда он поравнялся со старушкой, она пробормотала скороговоркой какую-то непонятную фразу. Он прошел мимо, даже оробев при виде такой крайности, как оробел бы от избытка самых благородных чувств, но потом повернул обратно и приблизился к женщине, которая по-прежнему чего-то ждала. Она снова пробормотала ту же непонятную фразу.