— На, — сказал он, входя в гостиную. И протянул Анриетте стакан с водой, который она проглотила залпом. — Хочешь прилечь? — добавил он.
Анриетта, все еще держа в руке стакан, огляделась.
— А где?
— Я протопил спальню.
Она покачала головой и поставила стакан на камин. В присутствии этого человечка, который жадно следил за каждой переменой ее лица, Анриетта из щепетильности предпочитала умалчивать о многом, лишь бы не оскорбить его тщеславия, тесно переплетенного с любовью. Она испытывала глубочайшую жалость к этому человеку, который не сумел внушить ей любовь. Он осторожно взял ее руку в свои и усадил в кресло.
А ведь вовсе не он, а она сама пошла за ним в тот день, когда время особенно наваливалось на нее и когда особенно томит безделье. На тесной улочке какой-то незнакомец обернулся, поглядел на нее, и Анриетту поразило выражение его глаз, в них горело беспокойное и злое желание. В первую минуту он показался ей до того противным, что она повернула обратно и вошла в первый попавшийся магазин переждать, когда он уйдет прочь, но никак не могла изгнать из памяти этой бледной нахмуренной физиономии. Минуты шли, она мяла в пальцах купон шелковой ткани, как вдруг ее буквально вынесло из магазина — так ей захотелось узнать, куда исчез ее преследователь. Она припомнила, что пальто на нем было поношенное, галстук черный, и удивилась тому, что память удержала такие подробности. Она с трудом продиралась сквозь толпу, не замечая, что ее толкают. Когда же наконец она дошла до того места, где на нее оглянулся незнакомец, его там не оказалось. Тоска и ярость сжали сердце Анриетты. Теперь ей во что бы то ни стало требовалось поговорить с ним или хотя бы только увидеть. Для быстроты она сошла с тротуара на мостовую. И скоро обнаружила его, узнав по мешковатому пальто, а главное, по походке — порывистой и боязливой одновременно.
Подобно тому как многих женщин властно завораживает богатство, так завораживала ее бедность. Будь она сама бедна, она, возможно, отнеслась бы с презрением к этому человеку, но теперь, живя в роскоши, испытывала к нему сложное чувство восхищения и любопытства. Она ускорила шаги и обогнала его. Самым трудным оказалось заставить незнакомца заговорить — внешность Анриетты явно его смущала: слишком уж она казалась элегантной; надо было дать ему время освоиться с мыслью о том, что на его долю выпала неслыханная удача. Она повернула обратно, и на сей раз он пошел за ней.
Все получилось так странно, что Анриетте чудилось, будто она действует, как сомнамбула. Взгляд незнакомца пугал ее; всякий раз, оборачиваясь, она встречала его взгляд, взгляд вора. Быть может, он не ожидал, что все случится так стремительно, но теперь уже ей расхотелось, чтобы он за ней шел. Она кружила по улицам, но безуспешно — он не отставал. Проходя мимо дома, стоявшего в стороне от других, она юркнула под арку. Он нагнал ее, улыбнулся. «Я здесь живу», — сказал он.
Она стояла, прижавшись к створке ворот. По ту сторону была улица с привычными своими шумами, гулом голосов, светом, а под этой аркой, в этой сырости и полумраке начинался совершенно другой мир. Незнакомец повторил ту же фразу без улыбки, бросил ее уже совсем иным тоном. Нет, он вовсе не сказал: «Я здесь живу», — как это она могла забыть? — он сказал: «Здесь моя обитель». Она что-то пробормотала в ответ, и они стали подыматься. Ковра на лестнице не было; с замиранием сердца она слышала, как сзади стучат по деревянным ступенькам его ботинки.
С этого дня жизнь ее обрела некую видимость равновесия. Теперь она — полубедная, полубогатая — считала себя чуть ли не счастливой. Хотя она не любила Виктора, она привыкла к нему, к его страсти, в равных дозах состоящей из затаенной злобы и зависти, влечения и нежности. Он ненавидел ее богатство, ее кольца, ее мужа, который каждый день ест досыта и не имеет долгов. А она, напротив, обожала эту бедность, эту убогую квартиренку, даже денежные его затруднения умиляли ее, и она старалась принимать их близко к сердцу. Раза два-три Анриетта выручала его, боясь, что, если он вовремя не уплатит за квартиру, хозяин откажет ему, но выручала расчетливо, ровно на требуемую сумму. Когда проклятый денежный вопрос бывал улажен, она и думать забывала, что он живет в холоде, питается кое-как. Конечно, она скорбела о его судьбе, бывало, даже плакала у него на груди, гордясь своими слезами, и плакала вполне искренно, однако воздерживалась давать Тиссерану более крупные суммы, опасаясь пробудить в нем тягу к ненавистной ей роскоши, — а вдруг он вздумает заказать себе дорогой костюм или возьмет, скажем, и оклеит гостиную новыми обоями, вместо этих цвета мочи. Только тут, между этих стен, оклеенных облезлыми обоями, жизнь становилась подлинной. И сама Анриетта превращалась в бедную мещаночку, мерзла, потому что экономили уголь, вот это-то единственное и было настоящим. А ненастоящим были долгие часы в доме Филиппа, бок о бок с этим фиктивным мужем, в великолепной квартире, где каждая твоя прихоть исполняется раньше, чем ты успеешь о ней подумать, только вот одного там нет — чувства, что ты живешь. Она искала подлинного совсем так, как другие уходят в мечту с ее выдуманным раем.