– Что, завидно, наверное? – спросил Кобаяси.
Я верил и не верил своим ушам. Я выбиваюсь из сил, работаю как проклятый, изготовил уже тридцать тысяч шайб – да мне все завидовать должны! Я выдавил из себя улыбочку. Но Кобаяси отвернулся от меня:
– Да. Серьезные ребята. Может, это и жестоко, но я выхожу из игры!
Я подошел к ящику из-под мандаринов, где лежала моя продукция, и положил на дрожащую ладонь шайбу. «Пусть она немного погнута, – подумал я, – все равно она стоит этих денег». Конечно, крупные заводы, оборудованные специальными автоматическими станками, электропечами, термометрами, – совсем другое дело. Но в такой крохотной мастерской, как моя, рассчитывать на качество не приходится.
– Что же делать? Не хочется сдаваться. И ведь задарма работать не заставишь…
Но Кобаяси скрестил на груди руки с равнодушным видом. Когда все шло гладко, мы с ним были даже приятелями, а теперь его точно подменили – словно совсем чужой человек. Что ж, если все это правда, лучше продать по дешевке и заготовки, и оборудование, потому что продолжать работу – все равно что самому себе рыть могилу.
– Подожди пару дней! Не снимай штампов! – крикнул мне вдогонку Кобаяси, но я уже не слушал его. Я хотел встретиться с Муратой и поговорить с ним начистоту. Интересно, когда Нагаяма приходил клянчить денег, он знал, что работа приостановлена?
Дурные предчувствия мучили меня; казалось, я лечу в бездну. Я ждал автобуса, и беспокойство не исчезало. По дороге я зашел в пивнушку, позвонил Мурате домой, но не дозвонился. Тогда я выгреб из карманов всю мелочь, заказал сивухи и выпил все до капли.
Я вышел из автобуса и прошел квартала три в сторону железнодорожного моста. Здесь во множестве теснились мелкие лавчонки, мастерские. Среди них была и мастерская Мураты – «Кёва сэйсакудзё», ее обшарпанное двухэтажное здание виднелось по правую сторону дороги. Там стояла мертвая тишина, ворота были закрыты на засов. Пройдя вдоль покосившейся ограды, я подошел к черному ходу. Двор был большой, но заваленный кучами красновато-коричневой буровой муки. Женщина с ребенком на спине развешивала пеленки, похожие на лохмотья. Я справился о Мурате. Тогда она, бросившись ко мне, прошептала:
– Мурата сейчас… Да что я… Проходите, пожалуйста!
Я даже удивился. Я вошел в здание, где сильно пахло плесенью. Там стояло штук тридцать покрытых ржавчиной револьверных станков без ремней. В помещении было настолько тесно, что невозможно и шагу шагнуть. Мурата говорил, что сдал мастерскую в аренду, а оказалось, что она не годится даже для собачьей будки. Может, хозяин заложил ее? Хмель слетел с меня, и мне стало холодно.
– Что-нибудь случилось? Мурата уехал в Осаку и до сих пор не вернулся. Я так волнуюсь, ведь и к родителям он не заходил.
По жене Мураты было видно, что она из хорошей семьи. У нее был изящный подбородок, маленький ротик, тонкие черты лица. Она достала увядшую грудь и дала ее ребенку. В комнате из домашней утвари был лишь платяной шкаф с разбитым зеркалом, из сломанной дверцы торчали какие-то лохмотья. Две девочки, вероятно не знавшие, что такое баня, прошлепали по полу грязными ножонками и уселись на сложенное одеяло.
– Я проходил мимо… – начал я, но слова застревали у меня в горле. Я закурил, и жена Мураты придвинула пепельницу, пепельница была вся в волосах.
– Тут на днях забегал братец – сказал, что сломал какой-то станок, и я дала ему денег, чтобы расплатиться, – сказала она душераздирающим голосом. Значит, Нагаяма вымогает деньги и у сестры… Я понял, что он бросил работу. Хоть жена Мураты и называла его братом, похоже, он ее сводный брат. Я почувствовал себя подлецом. Ведь я предвидел такой исход, но ничего не сделал, чтобы остановить Нагаяму. Я безразлично наблюдал, как гибнет у меня на глазах человек.
– Значит, Мурата уехал в Кансай,[7] – попытался я переменить тему.
– Недавно здесь был агент торговой фирмы.
Сказал, что хочет повидаться с ним. Теперь вы. Ну что вы молчите? Что случилось? – Ее глаза с припухшими веками были полны невыплаканных слез. Мне хотелось сказать ей хотя бы словечко в утешение, но я вспомнил разговор с Кобаяси – и промолчал. Нагаяма бесследно исчез. А дома меня ждет не дождется жена. Чувство безысходного отчаяния охватило меня.
– Простите… мы кругом должны…
Растрепавшиеся волосы лезли ей в рот, и она заправила их за уши.
– Вы не знаете, что это? – Жена Мураты робко достала из-за оби клочок желтой бумаги. Это был датированный прошедшим числом вексель на сто тысяч иен. А ведь при том, что даже первую партию товара сбыть не удалось, получение такого документа означало катастрофу. Вексель, конечно, был не погашен. Торговый агент, этот паршивый иностранец, вертел Муратой как хотел. Перед глазами всплыло смертельно-бледное, измученное лицо так и не вернувшегося из поездки Мураты. Но разве одному Мурате не повезло? И Ивамото – этому пивному бочонку, и Нагаяме, и Кобаяси, и мне самому… Я не мог больше оставаться в этом доме и вышел на улицу.
Сеялся серый дождик. Я брел, занятый своими невеселыми мыслями. «Значит, дело не в качестве продукции», – думал я. Мне хотелось бросить все к черту, но у меня еще оставался долг Кобаяси и прессовщикам. Продать станки? Но меня вряд ли примут на завод, откуда уволили. А ведь у меня семья. Что же мне делать? Я подошел к дороге, и страшный рев вдруг ударил мне в уши. Машины оккупационной армии, груженные оружием, мчались в сторону Токио. Чудовища, несущие людям смерть. Я с ненавистью плюнул на дорогу.
От усталости едва переставляя ноги, я возвратился домой. В темной комнате дети ссорились из-за горбушки хлеба. Я будто со стороны увидел себя – несчастного и измученного. У меня не было сил даже говорить.
– Как дела? – Из кухни в комнату бодро вошла жена, но, увидев мое лицо, застыла на месте. Она стояла, в оцепенении глядя в одну точку, потом перевела взгляд на детей и вдруг направилась к ним.
– У тебя скверная привычка: жрать за обе щеки! – Она закатила старшему оплеуху и истерично захохотала. Хлебец перекочевал к младшему. Он уселся на колченогий стул, поджав ноги, и принялся грызть горбушку.
– Старший брат плачет, а ты… – Жена схватилась за ремень.
– Хватит! Оставь их. – Я зажег свет и спустился в мастерскую, прихватив с собой гаечный ключ. Подошел к станкам, которые берег и холил как родных детей. На которые возлагал такие надежды. Меня охватила невыносимая горечь. Но терпению моему пришел конец.