— Дурак! Не все ли равно? Это не имеет никакого значения. И вообще нечего рассуждать, о чем не имеешь никакого понятия. Ты еще ребенок. Понял?
Алеша усмехнулся, но промолчал. Не стоило спорить с Клавой о пустяках. Как всегда, обидится, убежит. Все что угодно, только не это!..
Веяло мартовской оттепелью, под ногами с хрустом рушилась сухая корка льда, а рядом, за перилами, дышала Волга. Вспухшая, загроможденная грозными льдинами. Ледоход. На том берегу сипло прогудела электричка. А самого берега и не видно, утонул в разливе и в весенних сиреневых сумерках.
— Весной пахнет, — сказал Алеша. — Чувствуешь?
— Еще бы. Весна и есть. Вот чудик! Ну, мне направо. Пока! Или нет. Лучше уж проводи меня, а то темнотища, кто его знает…
— С удовольствием.
— Ты только не воображай! У нас переулок, правда, темный, а то бы я одна. Все вы воображаете. Учти на всякий случай, что я очкариков не люблю, и особенно тощих не люблю. Я откровенно.
Алеша вспыхнул, хорошо, что темнота…
— Пора бы поумнеть, а?
— И так умная.
— Тогда, умная, выучи ноты на всех пяти линейках. Завтра спрошу.
— Не видала. Ноты.
— Учти, что без музыкальной грамоты никакая певица из тебя не получится. Точно.
— Подумаешь! Для певицы главное — секс. И для артистки тоже.
— Чушь!
— Конечно, секс!..
Она убежденно мотнула головой. Взглянула с хитрецой на Алешу.
— А во мне он есть?
— Что?
— Секс. Ну скажи по секрету, есть или нет? Хоть вот на столечко?
— Ну, завелась. Отстань с чепухой.
— А все-таки, а? Есть, да?
— Не приставай. Вон твое крыльцо. А я пошел. Всего.
Она взбежала по ступенькам.
— Подумаешь. Ну и ладно. Ой! Постой, забыла самое главное. Дядя Гоша, он в артели инвалидов заведующий. Родной мой дядька. Очень уж просил выступить. У них клуб, маленький, правда. Совсем, знаешь, крохотуля. Выступить, что ли?
Алеша нахмурился. Очень уж она любит выступать. Прямо хлебом не корми. Мало ей школьных вечеров.
— Ну, Алешенька, миленький, давай выступим. Ну что нам стоит?
Бросила на крыльцо свой портфель, подбежала к Алеше, застегнула верхнюю пуговицу его пальто, затормошила.
— Так и быть. Ладно. Что поем?
— Все, все! «На заре», «Колокольчик» и «Май хиппи»!
Он снова нахмурился.
— Только уж не «хиппи». Разве мы разучивали «хиппи»?
— Ладно, ладно! Там видно будет! Можно и «Колыбельную», и неаполитанские песни…
— А что за инвалиды там работают? — полюбопытствовал он.
— Инвалиды! — Клава фыркнула. — Инвалиды те еще. Там инвалидов-то и нету почти, все больше здоровые. Чтобы план выполнять. Понял? Ну, спок ночь, я пошла.
— Спок!
Он шел один среди мартовской капели. В темноте иногда слышался шорох — с крыш сползал снег. По водосточным трубам — грохот ледяного крошева.
В черном небе ярко сияли звезды.
А когда вышел на Волгу — дух захватило: река вспучилась, казалось, выше перил, по гладкой черной поверхности невесомо скользили льдины. На том берегу мелькали огни речного вокзала.
Но ему мерещились другие огни: сверкающие искры хрусталя, концертные залы, полные народу, и она. На фоне приподнятой крышки рояля, в длинном белом платье, на обнаженных плечах — каскад черных глянцевитых локонов. И чудесный бархатный голос. Музыка ее голоса. Самая лучшая, самая глубокая музыка: Гендель, Бах, Моцарт… А за роялем, конечно, Алеша… Да пусть даже и не он будет за роялем, пусть кто-нибудь другой… Но Клава, конечно, поймет и оценит его труд, его подвиг.
Это будет совсем другая Клава: взрослая. Умная, талантливая русская артистка. Певица. Оперная певица. Она его оценит и вдруг… И может быть, полюбит. Кто знает?..
Алеша совсем размечтался. Он шел, упоенный музыкой этого вечера, и не заметил, как оказался дома.
В комнате сидел отец.
Алеша удивился, потому что отец заходил к нему не часто.
Алеша жил один. Мать умерла, когда ему было пять лет, а отец вскоре женился, завел новую семью. Теперь у него уже двое детей. Алеша не в счет: его воспитывала бабушка. В прошлом году, когда бабушка умерла, он по-настоящему осиротел. Когда все разошлись после похорон и он впервые остался один, стало страшно: как жить? Бабушка заменяла ему и мать и отца. У него, как и у всех, был дом. А что, если отнимут комнату, где тогда жить? По ночам он плакал от одиночества и от страха остаться бездомным. Жена отца совсем чужая, даже на похороны не пришла. Детдом? Но ему было уже четырнадцать, он не хотел в детдом…
К счастью, комнату ему оставили, и все образовалось.
Хоть бабушки и нет, все же есть дом, где все осталось по-прежнему: кровать, застеленная белым покрывалом, табуретка у стола, за которым она сидела, чистила картошку, пила чай, шкаф с книгами, диван с вышитой круглой подушкой. А если взглянуть на швейную машинку в деревянном футляре, то и совсем хорошо делается на душе: будто бабушка сейчас придет из магазина и примется перешивать для него старый отцовский пиджак…