В дверь заглядывает рыжеволосая медсестра:
— Уже собираетесь?
— Да.
Она заходит в палату:
— Вы родители? Я недавно рассказывала Холли, как беспокойно она спала этой ночью. Она…
— Уходим отсюда! — ору я, повернувшись к родителям.
Не хочу, чтобы они услышали эту историю.
— Не будем создавать лишние проблемы министерству здравоохранения, — бормочу я, подталкивая родителей к двери. — Бедное министерство здравоохранения, оно просто трещит по швам! Зачем им дополнительные трудности вроде нас, правда ведь? Наверняка эта кровать понадобится пациенту, которому должны пересадить печень. Идемте!
С этими словами я выталкиваю их из палаты. Мы попадаем в лабиринты коридоров со стенами, безвкусно разрисованными сценами из загородной жизни, в откровенной попытке скрыть тот факт, что мы находимся в больнице. Мама развлекается, читая по пути названия отделений, которые мы проходим. Я плохо себя чувствую — наверное, из-за выброса в кровь адреналина.
Пекинес Морган ждет нас в машине, и я впервые рада видеть его. Он такой родной и к тому же любит меня безоговорочно. Конечно, не так сильно, как мою маму. Это выясняется, когда он, помахав мне хвостиком и лизнув пару раз, перебирается к ней на руки.
Оказавшись дома, я бросаюсь на диван. Мне не очень-то нравится вся эта история с моей влюбленностью. Совершенно не нравится. Где Купидон, где музыка и праздничные представления? Я просто сбита с толку. Переживания доставляют почти физическую боль. Тупая боль, кажется, навсегда поселилась в моем теле.
— Принести тебе чего-нибудь, дорогая? — говорит мама, расхаживая передо мной.
Она сажает Моргана на диван. Тот сразу забирается ко мне на колени и ложится, повизгивая от удовольствия. Обычно у нас с Морганом очень бурные отношения, но сегодня он чувствует, что мне нужен покой. Интересно, как это животные понимают подобные вещи?
Я устало качаю головой:
— Нет, ничего не надо. — Хмурюсь. — Вы куда-нибудь собираетесь? Едете домой?
Я выпрямляюсь, пораженная пришедшей мне в голову мыслью.
— Нет-нет, дорогая. Мы останемся здесь, с тобой. Я позвоню своему режиссеру и скажу, что мне нужна неделя отпуска для того, чтобы ухаживать за тобой. Нам нет смысла возвращаться домой, ведь в субботу мы приглашены на свадьбу. Ты не против, чтобы мы остались?
— Нет. Я рада, что вы остаетесь.
Услышав эти слова, она облегченно вздыхает и садится напротив меня.
— Где папа? — спрашиваю я, когда она закуривает сигарету.
— Пошел в магазин. В твоем холодильнике хоть шаром покати.
Лиззи выходит из кухни с большим подносом в руках.
— Чай! — радостно сообщает она.
Мы молчим, а Лиззи медленно и осторожно разливает чай в чашки. Молчание продолжается. Кажется, что сам воздух наполнен недосказанностью и заряжен эмоциями.
— Ну, хорошо! Я сдаюсь! — кричу я.
Мама смотрит на меня.
— Ты признаешься? — с придыханием говорит она.
— Да, признаюсь.
— Мы знали, что ты признаешься! Правда, Лиззи? Мы знали!
— Он не любит меня, в этом вся проблема, — тихо говорю я.
— Откуда ты знаешь?
— Он женится на другой женщине.
Они соглашаются с этим и кивают головами.
— Но это было до того, как он встретил тебя, — замечает Лиззи.
— Но Джеймс собирается жениться.
С минуту мы молчим. Каждая из нас занята своими мыслями. Я тереблю уши Моргана:
— У него роман с одной женщиной на работе.
— Этот роман тоже начался до твоего появления?
Я киваю.
— И он до сих пор продолжается?
— He уверена.
— А какая она из себя, эта Флер? — спрашивает мама.
Я смотрю на нее.
— Она красивая, добрая, работает в Доме милосердия.
Мама вздрагивает от удивления. Наверное, она думала, что я скажу: «Она прыщавая, жалкая и подрабатывает на скотобойне». Я рассказываю им о гибели брата Джеймса и о том, как Джеймс познакомился с Флер:
— Однажды он сказал, что она спасла его. Так что, видите, ситуация безнадежная. Абсолютно безнадежная. А кто ее отец?
— Майлз? О, такой, как все театральные меценаты. Обожает, когда его сравнивают с кем-нибудь из великих. Постоянно забывает, как кого зовут. Все они актеры в душе; радуются успеху каждой новой премьеры и тому подобным вещам. Он подсматривал за мной в раздевалке, и вообще он старый и ужасный. Всегда поднимает шум, если режиссер хоть на пенни превышает отпущенный ему бюджет.