Обман, или Строгое воспитание.
Был большой праздник, и все люди веселились сегодня с раннего вечера и до самого утра, кто как мог. Шумная нарядная толпа заполняла улицы большого города.
Прилично одетые отец и сын стояли на террасе большого дома и, как и многие вокруг, смотрели на фейерверки, под грохот пальбы то и дело вспыхивающие в ночном небе, на праздничную иллюминацию, ощущали шум и суету. Сегодня был день, посвящённый первому выходу в свет и знакомствам молодых людей, чьи родители решили осчастливить своих детей перспективой удачного супружества. Попросту говоря, это были ежегодные большие городские смотрины, возведенные в ранг праздничного события.
Общество, собравшееся нынче вечером в богатой усадьбе одного из влиятельных лиц города, было весьма чопорным. Хорошие манеры и умение со вкусом одеваться в этих кругах ценились не меньше знатного происхождения. Но именно этот великосветский прием, учитывая возраст приглашенных молодых людей, проходил в неофициальной, свободной, дружественной обстановке. Из ярко освещенных залов на террасу доносилась музыка, веселый мальчишеский смех. Гостям была предоставлена возможность потанцевать, развлечься играми, и, конечно же, угоститься всевозможными деликатесами. Ловко маневрировавшие среди нарядной публики слуги разносили на серебряных подносах великолепное шампанское в высоких тонкостенных бокалах.
Строгие черты отца лишь слегка угадывались в миловидном лице его только-только вошедшего в пору зрелости сына. Со стороны юноша выглядел неким невинным агнцем, нежным и кротким, но его большие глаза были грустны, а полные яркие губы, если не было прямой необходимости в вежливых улыбках, и не пытались улыбаться. Строгий сюртук идеально подчеркивал его стройную фигуру, в которой угадывалась скрытая до поры сила.
К ним подходили, знакомились, раскланивались. Отец искал признак хоть малейшего интереса к возможным будущим супругам в глазах или жестах своего идеально воспитанного сына, но тот оставался сдержанно вежлив, безукоризненно галантен, и не более того. Желания куда-то отойти от родителя и пообщаться со сверстниками, там и тут собирающихся в группы и бурно что-то обсуждающих, тоже не выказывал, хотя отец уже несколько раз предлагал ему присоединиться к веселящимся парням. Но сын впервые на его памяти упрямился, отговариваясь тем, что ему претят их грубость, невоспитанность и… развратность.
Юноша слегка лукавил. Не компании ему претили, а что-то внутри него самого предупреждало о непременных сложностях, с которыми он не знал бы, как поступить. А вдруг к нему начнут приставать? А вдруг он нарушит правила? А вдруг он сделает что-то такое, что вызовет смех или презрение? Ему и хотелось бы отдаться поиску, но он попросту не мог…
То, что он мог позволить себе в реальности, никогда не выходило за рамки общепринятой морали или общепринятых норм поведения. Что сказано отцом, то выполнялось неукоснительно. Никогда и ни в коем случае, даже думать о чем-то «таком» было под запретом с детства, и он послушно не думал.
Ну, то есть, мысли, конечно, возникали всяческие, непослушные и бесстыдные. Но изощренное сознание упорно относило их к сказочным, совсем нереальным фантазиям, к чему-то вроде снов. И вправду, ну нельзя же считать запретным то, что снится! Сны ведь нельзя запретить!? Даже если тебе снится, что враги или какие-то невнятные существа заморозили тебя в хрустальном прозрачном столбе, и ты не можешь пошевелиться, и только одна часть, как бы это сказать, на свободе и в полном доступе для кого угодно.
Ну, он никогда и не представлял себе «эту самую» часть. Потому что нельзя было. В общем-то, некое гипотетическое присутствие её подразумевалось, конечно же, потому что холодком в груди и животе отдавалось странное и дикое наслаждение, когда некий человек, совершенно неважно, какой именно, наверное, тоже гипотетический, подходил к его столбу, к одному из многих, находящихся на странной поляне у леса. Обычно подходил не сразу, вначале причиняя боль или даже убивая кого-то в соседних полупрозрачных столбах, в которых угадывались обнаженные тела людей.
Наконец-то, достаточно насладившись чужими страданиями и страхом, его Некто в темных одеждах обходил вокруг своего пленника, рассматривая его впаянное в хрусталь, а может вмерзшее в лед, обнаженное тело, и затем, довольно грубо ласкал ту самую «гипотетическую» часть, о которой нельзя было думать, нельзя трогать и даже представлять в связи с удовольствиями.
Все кончалось очень быстро, а парень просыпался на влажных простынях и слегка задохнувшийся от испуга и удовольствия. Пытался вспомнить то ощущение, что испытывал во сне, и не мог, да вроде как и нельзя было. Он прислушивался к тишине ночи, проверяя, не побеспокоил ли своими случайными вздохами кого-нибудь, ведь все эти мысли и переживания, что он испытывал – это «грязное, запрещенное дело».