– Эллен!
Это Чарльз. Он берет меня под руку и ведет к свету.
– За тобой присматривать надо, – многозначительно замечает он. – Совсем расклеилась, бедная.
Энн, беседовавшая с одним из священников, торопится к нам.
– Конечно! – уверенным тоном произносит она.
Я не знаю, к чему она это сказала, так как слышать слова Чарльза Энн не могла. Помахав на прощание священнику, она берет меня под другую руку, и вместе с Чарльзом они ведут меня на улицу. Я вполне могу идти и сама, но боюсь отказаться от помощи, чтобы не обидеть их.
– Скажи папе, что мы ждем его к обеду, хорошо? – говорит мне Энн.
При моем приближении отец начинает шаркать ногами и смотрит в сторону. Для него вся эта ситуация очень сложна. Даже когда я была ребенком, мы не знали, как наладить отношения друг с другом, настолько мы разные. Часто, когда отец на меня смотрит, кажется, будто он сомневается, что мы вообще связаны родственными узами. Я – высокая блондинка, а он среднего роста и был жгучим брюнетом, пока не поседел и не облысел. Он не следит за политикой, а я – за спортом. После смерти мамы нам пришлось искать общие интересы, и мы стараемся изо всех сил. Я звоню ему раз в неделю, и мы добросовестно говорим о детях, о здоровье и о состоянии наших лужаек.
Сейчас отец растягивает рот, пытаясь изобразить улыбку, но получается гримаса. Я вижу, что ему не терпится сбежать отсюда. Обед с родственниками для него нелегкое испытание. К тому же, хоть он об этом прямо и не говорит, я уверена, что в Корнуолле у него есть женщина, к которой он, наверное, торопится вернуться. А почему бы и нет? Он все еще крепкий мужчина, неплохая находка для одинокой вдовы. Я за него даже рада.
– Пап, тебе не обязательно оставаться. Лучше поторопись на поезд.
Он начинает протестовать, но не так сильно, чтобы я не смогла его переубедить.
– Думаю, от меня здесь особого толку не будет, – наконец соглашается он.
– Конечно, пап.
– Ну а с едой, ты сама понимаешь. – (Отец ест только простую пищу и вряд ли оценит французский ресторан, который выбрали Энн и Чарльз.)
Я обнимаю его за шею и целую. Он неуклюже чмокает меня в щеку и высвобождается из объятия в нетерпении отправиться в путь, раз уж все улажено. Затем машет рукой в направлении родственников Гарри, но так невыразительно, что этого, пожалуй, никто и не замечает. Он спускается по ступенькам и оборачивается ко мне. Но если он и хотел что-то еще сказать, то передумал, и с последней попыткой улыбнуться уходит дальше по улице. Я смотрю, как отец останавливает такси и садится в машину. Машу ему рукой, но он не оглядывается.
Появляется запыхавшаяся Энн.
– Он уехал! Ему что, надо было ехать? – Она расстроена, как всегда, когда нарушаются ее планы. – Где же он пообедает?
– Я не думаю, что он голоден. Ему надо было возвращаться. Он просил извиниться перед тобой.
Энн смотрит на меня, как бы укоряя за то, что я позволила ему удрать, а затем опять берет меня под руку. Чарльз занимает свое место с другого бока, слегка сжав мой локоть, и мы готовы отправиться в путь.
Джек, избавившись от последних приглашенных, занимается Дианой, которой, похоже, поддержка нужна куда больше, чем мне. Диана заметно сдала со времени смерти Гарри. Она ссутулилась, кожа посерела, а платье свободно болтается на худом теле. Теперь она выглядит намного старше своих шестидесяти шести лет. Смерть сына – тяжелый удар для матери, даже для Дианы, всегда производившей впечатление сильной женщины, несмотря на свою хрупкость и пристрастие к алкоголю.
Солнце светит ярко. Мы спускаемся по ступеням. Прежде чем пройти половину пути, я вдруг обнаруживаю двух фотографов, появившихся буквально ниоткуда. В голову приходит нелепая мысль: неужели это Энн заказала их, как заказывают фотографов на свадьбу?
– Ну это уж слишком, – мрачно произносит Чарльз. Он явно разозлен. – Вот этого как раз не нужно было делать.
Мне тоже непонятно, зачем пришли эти люди. Ведь Гарри находился в парламенте не так уж и долго. Его нельзя было отнести к числу очень богатых или могущественных людей. Видимо, единственное, что может вызвать интерес у журналистов, так это его загадочная смерть.
Энн нарочито поднимает подбородок, всем своим видом демонстрируя независимость. Я же опускаю глаза вниз. Мне не хочется, чтобы кто бы то ни было прочел на моем лице мои истинные чувства.