– В тюрьме есть рояль?
– Это будет зависеть от того, куда вас поместят.
– Если не будет рояля, я наложу на себя руки.
– Не говорите такое. Даже в шутку.
– Это не шутка.
– Поставим на этом точку.
– Жаль.
– Передайте привет Шуману.
Если мне суждено увидеться с ним вновь, этот миг приумножится, появятся новые образы и мгновения, в которых растворится действительность. Но я не увижу его. Я буду свидетелем того, как он мне велел поднять руки безо всякого повода, просто так. Несмотря на осень, на мне было летнее платье, без рукавов. Я стояла перед ним в этом платье, а он велел мне поднять руки: просто так, ради меня самой… Я колебалась лишь какое-то мгновение, после чего поднят руки, скрестила их на затылке. Он пристально разглядывал меня, мои подмышки, а я ощущала свою беззащитность. Я еще никогда не чувствовала себя такой голой. В большей степени, чем при любом прикосновении, я ощущала над собой его власть. Это ощущение пронзало меня, и он это понимал. Я только не знала, кого из нас это возбуждало больше. Так всю жизнь я и стою перед ним с ощущением его власти надо мною.
– На улице светит солнце. Сейчас тепло?
– Да, тепло.
– Но ведь на дворе осень. А вы без чулок.
– Все-то вы видите.
– Это профессиональное. Довольно рискованно разгуливать вот так осенью без чулок. О чем сегодня поговорим?
– Одно время вы жили в курортном городке, где познакомились с Лизой и Эльзой. Как складывалась ваша работа?
– Другие музыканты были как профессионалы ниже среднего уровня. Во всех отношениях. Никто из них мне и в подметки не годился. Знаете, меня сравнивали с Кэри Грантом. В профессиональном отношении все они были так себе. Кстати, настроение курортникам и посетителям баров поднимают венгры, русские. И еще несколько поляков и румын. Просто у них претензии поменьше. Музыкант-немец не опустился бы до этого уровня, если бы в отличие от меня у него было на что жить. Публика покупает их восточную душу, фактически же все дело в договоре, который действует только потому, что эти бедолаги сразу пересчитывают заработанное на рубли и злотые, представляя себе, каково приходится их женам где-нибудь во Владивостоке или Лодзи. Или вот возьмите костюмы. Благодаря моим… связям я всегда ношу самые модные смокинги. Причем сшитые из лучших материалов. Предпочитаю крой, который подчеркивает, а не обтягивает тело. Тогда не было даже репетиции. Перед первым выступлением мы просто пробежали список заявок: «Мой забавный Валентин» в ля-минор, «Вот из чего воспоминанья» в соль-мажор и т. д. Разговоров было немного. При оконченном классическом образовании они все презирали свою холуйскую музыку. Я был исключением. Правда, есть вещи, которые выношу с трудом, и тем не менее я все еще наслаждаюсь привкусом тех звуков, которые были под строгим запретом в родительском доме.
– Кем был ваш отец?
– Органистом.
– Органистом?
– Да. Причем в сельском храме.
– Расскажите подробнее.
– Когда я достаточно подрос, чтобы не вывалиться с галереи в церкви, отец по воскресеньям стал брать меня с собой на службу. Я сидел у него в ногах, которые с причудливым проворством скользили по педалям. Мой отец был строг, никогда не смеялся, передвигался крайне экономными шагами. И вдруг такое. Я просто оторопел. Папа выдает твист на органе, сообщил я дома, и все захохотали. На органе имелось зеркальце, с его помощью мой отец наблюдал за пастором, чтобы не пропустить свое вступление во время литургии. И когда он играл, мой отец, извлекаемые им звуки заполняли все это огромное помещение. Музыка была везде. Торжественная, величественная.
– А что творилось в вашей душе?
– Орган походил на чудовище. Настоящая силовая установка. Трубы поблескивали, как стволы артиллерийских орудий, в цветных стеклах церковных окон. Я никак не мог понять, каким образом один-единственный человек мог управиться с этой невероятной машиной. Иногда мне казалось, будто отцу только что удалось усмирить это чудовище, но оно продолжало реветь и вставать на дыбы, неохотно подчиняясь повелению клавиш и педалей. С наибольшим удовольствием мой отец исполнял Баха. Разумеется, Иоганна Себастьяна. Дебюсси однажды сказал о Бахе, что тот – Бог-отец музыки, и это полностью совпадало с моим ощущением. Мой отец был вассалом этой чудесной и страшной мощи, и я восхищался им за то, что он посвятил себя служению такому правителю.
– Что значила для вас церковь?
– Это была моя церковь. После богослужения в храме неизменно царило возбуждение. Велся сбор и подсчет пожертвований, в этой удивительно оживленной воскресной обстановке завязывались всякие разговоры, а я мог незаметно расхаживать по храму. Пробирался за алтарь, где стояло вино для причастия и висело зеркало, глядясь в которое пастор закреплял свой воротничок. Забравшись на церковную кафедру, я представлял себе, что все смотрят на меня. Я смутно осознавал, что кафедра – это сцена, правда, сакральная, но тем не менее сцена. Как было сказано, это была моя церковь и, стало быть, моя сцена. Я знал ее до мелочей. Знал, как падают солнечные лучики в безоблачные дни и как утолщаются тени в ноябре. Я помнил церковную атмосферу с тыквой и морковью на празднике урожая и метровыми елками на Рождество. В моей памяти сохранился запах потемневших, истершихся от времени скамеек, свежевымытых каменных полов… Я помню слабый запах тлена, который исходил от книг церковных псалмов, – так же пахнут книги в музыкальной библиотеке, истрепанные и зачитанные многочисленными книголюбами. Стоя на церковной кафедре, я импровизировал. Никто не обращал на меня внимания, в конце концов я был еще ребенком. Но однажды…