– Как же она выглядит?
– Не знаю, действительно не знаю, каждый раз по-разному. Глаза у нее просто необыкновенные, знаете, непередаваемые, они реагируют на малейшее изменение освещенности. Я часами наблюдал только за ее зрачками, которые то сужались, то снова расширялись. Они дышали, буквально дышали, по-другому и не скажешь, как самые интимные части тела в состоянии возбуждения. Меня охватывало безумие, когда я ощущал эту энергетическую подкачку, наблюдал за светло-зеленой радужной оболочкой ее глаз и черным зрачком, черным, как шахта, в которую я провалился словно в кошмаре, когда ступня теряет под собой твердую опору и тебе самому в глубочайшем забытьи кажется, что живая нога из человеческой плоти проваливается в пустоту и ты все дальше летишь в бездонную преисподнюю…
– Именно в бездонную.
– Я ничего не знал о ней, мы ведь познакомились совсем недавно, до безобразия недавно и поэтому придумали себе общее прошлое, основанное исключительно на кинофильмах, книгах и музыке. Может, ты помнишь популярный в ту пору фильм с Аленом Делоном в главной роли. Да, разумеется, он был одинок и красив. Ты помнишь, как заявили о себе Фрэнк Синатра и Дин Мартин (легко вспомнить, но трудно забыть). Ты помнишь едкий запах школьных физкультурных залов, жалкое состояние половой зрелости? И хотя она моложе, значительно моложе меня, по возрасту, как принято выражаться, годилась бы в дочери, – тем не менее нас связывало общее прошлое, и мы оставались рядом на протяжении всей нашей жизни, ибо обожали одних и тех же артистов, любили одни и те же дурацкие песни и всякую прочую дребедень. Мы были как бы сиамскими близнецами, разделенными после рождения, независимо от разницы в возрасте. Мы представляли собой два биографических сгустка, наконец-то слившихся в один мощный поток, бушующий, неудержимый и судоходный. На этих бурных волнах неслись наши бумажные кораблики, собачьи глаза Аль Пачино и аккордеонисты Дина Мартина, а также полоски на концертном костюме Джинджер Роджерс. Когда Фред Астер объявлял о невесомости, мы в один голос возглашали «ты еще помнишь?» как сестрички, сентиментальные, мечтательные, и этот поток не иссякал вплоть до сегодняшнего дня.
– Тогда, стало быть, я всего лишь паромщик?
– Вы другая.
– Вы повторяетесь.
– Я устал.
– Я еще никогда не ощущала себя такой бодрой.
– Пощадите меня.
– Необычная просьба…
– О Порти, как тебя люблю, ты должен от нее меня спасти, не дай ты мною завладеть, не дай свести меня с ума. А если ты меня удержишь, принадлежать тебе я буду навсегда.
Мне не суждено его увидеть, но и этого уже достаточно. Мне и так пришлось все разрушить, что остается другим, если ничего больше нет. Мне пришлось рвать письма, черный шелковый шарф. А вот сделанные на «Полароиде» фотографии даже не удалось разорвать на части, пришлось их резать ножницами, было больно на это смотреть. Потом я попробовала сжечь клочки бумаги, но опять ничего не вышло, каждый раз с клочков бумаги на меня смотрели то рука, то губы. Потом слегка обуглившиеся листочки я разбросала по разным мусорным корзинам. Мне было больно сознавать, насколько я упорна.
– Значит, последняя ночь.
– Госпожа, давайте без мелодрам.
– Почему же? Это ведь последняя ночь. И я не уверена, хочу ли пожелать себе пережить эту ночь.
– В эту самую ночь вы сохраните радость жизни. Целиком и полностью доверьтесь мне.
– В жизни мелодрама встречается чаще, нежели трагедия.
– Я жду, принцесса.
– И что это за игра?
– Это вовсе не игра.
– Значит, конец.
– До конца далеко. Любовь живет вечно.
– Ах, ну разумеется.
– Нет, нет. Этот лозунг я как-то увидел в одном борделе, в Ольденбурге – вышитый крестиком в цветной гамме безрадостного кухонного интерьера, да еще на общем сером фоне. Скорее всего подарок благодарного клиента.
– Стало быть, это всего один раз и никогда больше? Париж гибнет, а Рим горит?