— Да тут и речи нет про стыд! От тебя требуется одно — чтобы та злосчастная американская девчонка сказала: «Натан, у тебя есть пепельница?» Раза три-четыре, и все в порядке… Куда ты?
— Куда подальше! Когда мне указывают, что да как писать, я бешусь, и раз так — ухожу!
— Нет! Не уходи один! Я с тобой.
— Не хватало нам склочничать еще и на улице. Дело и так далеко зашло. Хватит. Не потерплю, чтобы меня травили за то, что я написал, причем кто — ты! Милая, это всего-навсего книга!
— Но если опубликовать ее так, как есть…
— Господи помилуй, здесь что, Восточная, чтоб ей, Европа? Тебе не загнать меня в угол! Полный абсурд! С меня хватит! Тебе не удастся помешать мне писать то, что я пишу, по одной простой и до смешного патологической причине: я просто не могу остановиться! Я пишу то, что пишется и как пишется, и если получится, опубликую все так, как хочу; и мне поздно беспокоиться из-за того, что читатели поймут или истолкуют неверно!
— Или верно.
— Мы сейчас говорим о записной книжке, проекте, диаграмме, — не о реальных людях!
— Но ты же человек, хочешь ты того или нет! И я тоже! И она!
— Она — нет, она — это слова, и, сколько я ни пыжься, поиметь слова у меня не получится! Я ухожу — один!
— Алло? Алло?
— Привет.
— …Привет.
— Это я.
— Да. Я узнаю тебя по голосу.
— Я, конечно, тоже.
— Как ты?
— Я? Нормально. Ты-то как? Звоню, чтобы справиться.
— У меня все хорошо. Я пыталась тебе позвонить. Но не знала, где ты. Вот и набирала твой номер. Старый не отвечает.
— А в какую страну ты звонила?
— В Англию, туда, где ты обычно пишешь.
— Я в Англии давно не живу. Вернулся в Америку, навсегда. Слушай, а ты как?
— Очень хорошо. Я так часто о тебе думаю. С тех пор как прочла твою книгу, все колебалась, позвонить — не позвонить. Столько о ней передумала…
— Ясное дело. Я и сам о ней думал. Думал, как она сказалась на твоей жизни с мужем.
— А никак, он ее не читал.
Смеется:
— Прекрасно. Ну, конечно… Столько волнений, и все понапрасну. Но как ты все-таки? Рассказывай.
— Ну, как, все хорошо. Даже не знаю, с чего начать.
— Ты не удивлялась, что я тебе не звоню?
— Нет. Просто подумала, ты так решил. Когда мы с тобой последний раз разговаривали, мне показалось, что дела у нас обстояли не очень хорошо. Ты ясно дал мне понять, что должен идти своей дорогой. Верно, подумала я тогда, ты должен идти своей дорогой, а я — своей. То было пару лет назад. И я пошла своей дорогой, ты — своей.
— Да.
— Что ж, я очень рада, что ты позвонил, я ведь по тебе страшно скучала. А долго не звонила, потому что ты сказал, что не хочешь меня видеть, поскольку наш роман кончился. Вот я и…
— Нет-нет. Это ты сказала, что не хочешь видеть меня. Сказала, что с тебя хватит одного тайного греха.
— Правда?
— Да. И повторила много раз. Ты же знаешь, память у меня хорошая.
— Господи, не то слово! Я была поражена. А тем самым ты ведь себя выдал, потому что два человека сказали: «В той книге слышался твой голос». Так и сказали.
— Правда?
— Да, определенно мой голос.
— А кто это сказал?
— У меня, представь себе, есть друзья, которые читают книги и еще и меня слушают.
— Да, твою манеру говорить ни с чем не спутаешь. У меня было двадцать причин влюбиться в тебя, эта — одна из них. Для меня то был долгий, чудесный, в конце концов очень грустный, важный…
— Я бы сказала так же.
— До тебя, мне кажется, никем я так не восхищался. Прямо с ума по тебе сходил.
— Вот как.
— А ты знала?
— Я… О боже!..
— Давай без этих английских околичностей.
— Знаешь, я все думала…
— И что ты думала?
— Почему так не случилось? Так, как в книге. Во-первых, ты часто и надолго уезжал, особенно поначалу. И все осталось в вымышленном мире. Как мечта. Заветная мечта.
— Я так много думал о тебе.
— Я тоже о тебе думала.
— Ну, что, можем начать: «А помнишь тот день…»?
— Да! Да! — Смеется. — Я, кстати, уже не молода. А когда мы познакомились, была еще совсем молоденькая. Но как доживешь до тридцати восьми, все разом кончается. Понимаешь, о чем я, да? Пусть не все, но многое кончено.