Я набираю номер. Женский голос… Я собираюсь прервать соединение, но Лоран, подозванный этим приятным, чистым голосом, останавливает меня радостным восклицанием:
— Хочешь, я загляну к тебе?
Он зажимает трубку рукой, короткое совещание шепотом, и затем:
— Вечер только начался. Я ведь упоминал, что мы соседи, приготовь мне стаканчик, пока я дойду…
— Один?
— Да, конечно, не волнуйся (его голос становится громче, он говорит это не мне, а «ей»), Сабрина не ревнива.
В этом высказывании есть скрытый подтекст?
— Ну, что, Сара, тебе лучше?
Я направляюсь навстречу Лорану. Он такой заботливый, такой благожелательный, готовый все понять. Мы усаживаемся в центр дивана. Он потягивает маленькими глотками водку с апельсиновым соком, что я ему приготовила «как раньше». Он кладет левую руку на спинку дивана, и я могу время от времени, как будто для того, чтобы расслабиться, класть затылок на сгиб его локтя. Я говорю, говорю и при этом изумляюсь, ощущая рядом с собой новый запах — не Рафаэля. Я говорю о Рафаэле и обо мне, обо мне и о Рафаэле, и при этом я пытаюсь понять, что происходит при нечаянных, коротких соприкосновениях с телом Лорана, с моим телом, если вообще предположить, что что-то происходит.
Я начинаю с таким энтузиазмом, я рассказываю о первых днях нашего знакомства, об открытой террасе кафе, о чудесах «видения», на которые способен слепой. Я пересказываю драму его детства, расписываю его занятия и его вкусы. Я пытаюсь передать атмосферу наших прогулок по Монпарнасу, поведать о моем таланте гида, открывающего вертикаль городской архитектуры человеку, прикованному к земле своей неизменной белой тростью. Я подробно перечисляю все музыкальные отрывки, которые так прекрасно исполняет Рафаэль. Мне просто жизненно важно, чтобы у Лорана под рукой оказались все листы из объемистого досье, посвященного нашей жизни, как будто он станет судьей и вынесет решение по делу моих отношений с Рафаэлем. Я настаиваю и одновременно вопрошаю, охваченная двумя противоречивыми желаниями: доказать успешность моей любви и изложить задачу для решения. Я напоминаю человека, потерпевшего кораблекрушение, взывающего о помощи и одновременно уверяющего, что доска, за которую он ухватился, надежна, как скала. Чем уверенней я говорю, тем уверенней становлюсь в том, что каждое новое, произнесенное слово оборачивается предательством. Если мне так надо поговорить о Рафаэле, получить консультацию, совет, значит, я, вне всякого сомнения, не уверена ни в Рафаэле, ни в себе. Я слышу это в молчании Лорана, в гремящем водопаде своих фраз. Наконец умолкаю. Лоран ставит на столик стакан, который он успел опустошить за это время, немного отодвигается, смотрит мне в лицо и тихо произносит:
— Ну и что ты хочешь, чтобы я сказал?
И в этот момент я сломалась. Я позвала его для того, чтобы продемонстрировать, как я счастлива, как все прекрасно, что то бедственное состояние, в котором он застал меня в прошлый раз, всего лишь случайность, несчастный случай, и вот я внезапно понимаю, что сама ни в чем не уверена. Я наливаю Лорану новый стакан, и ветер начинает дуть с противоположной стороны. Я разыгрываю эдакую здравомыслящую девицу, которая сама опровергает все свои доводы. Я издеваюсь над собой. Я причиняю себе боль. Я начинаю свой рассказ с самого начала, но теперь безжалостно перечисляю все неприятности, все кризы, все случаи полного непонимания, рассказываю о глупой ревности Рафаэля, о вспышках агрессии, что повторяются все последние дни. Черный цвет сменяет розовый. И вот в конце очередного монолога я выдаю тот приговор, что не раз произносила про себя, но ни разу не озвучивала:
— Короче, все просто: я уродина, и ты это прекрасно знаешь, и вот я нашла слепца, который не может этого знать.
Лоран задохнулся, я думаю, он не мог сдержать того сумасшедшего хохота, что овладел им.
— Сара, ты неподражаема! Ну откуда, скажи на милость, ты взяла, что ты уродина? Мне кажется, что раньше…
— Раньше, я этого не знала.
— Не надо хотя бы говорить это мне! Ты не помнишь, как ты отправлялась по утрам в ванную комнату, завернувшись во что-нибудь по уши, как ты стенала перед умывальником, разглядывая свое лицо! Как ты пряталась за меня, когда нас фотографировали друзья? «Так меня не будет видно», — вот что ты мне говорила.
Разгоряченный, Лоран поцеловал меня в лоб, совсем легко, едва мазнув губами:
— Нет, Сара, не смотри на меня так, я не злой! Все это там, в твоей голове! И что за бред ты сочиняешь про своего Рафаэля: это напоминает дурную сказку, не так ли? Ты действительно веришь в то, что твой слепой друг не знает, какая ты? Если он любит тот образ, о котором ему поведали его руки, то он должен прекрасно представлять, как ты выглядишь, и он находит тебя по-своему красивой, потому что любит тебя… Уродливая женщина, полагающая, что ее может любить лишь слепой, нет, честное слово, это уже слишком!