Но тетушка Олегария не говорила мне, что ее внук дослужился до лейтенанта. Впрочем, это могло произойти совсем недавно; и потом, она редко получала от него весточки — только через международный Красный Крест…
Будем надеяться, что это чистое совпадение: имя-то не сказать чтобы редкое! Но есть и кое-что похуже: на следующий день, когда мы собрались хоронить убитых в общей могиле, я обнаружил, что тело лейтенанта изуродовано. Кто-то ножом распорол ему брюки и… Знать бы, кто этот ублюдок, расстрелял бы перед строем.
Случившееся не идет у меня из головы. Война сама по себе жестокая штука, и лишить жизни ненавистного врага — дело понятное. Да и в мирное время люди погибают, всех нас ждет одна участь. Страшно не кровопролитие, страшна ненависть. Убивать из чувства долга, это еще куда ни шло, но только без ненависти. Солерас, помнится, говорил: давайте убивать по-братски.
Даже не знаю, что теперь делать? Написать невесте? На конверте есть имя и адрес: Ирене Наталия Ройо Халон. Любопытно, что из этих инициалов складывается надпись INRI[14], учитывая, что в римском алфавите буквы «и» и «йот» обозначались одним знаком.
Но что же мне ей писать? «Уважаемая сеньорита, имею честь сообщить Вам следующее: недавно я убил Вашего жениха…» Чушь какая. Лучше выбросить это из головы. И потом, как отправить ей письмо? Через Красный Крест, разумеется. Или через какое-нибудь посольство. «Сеньорита, с прискорбием сообщаю, что Ваш жених Антонио Лопес Фернандес пал смертью храбрых; стоял на бруствере и смотрел, как мы наступаем…» Про то, кто его убил, можно умолчать. «Мы предали тело земле со всеми почестями, которых заслуживал сей достойный противник…» Ну да, и кто-то изувечил его труп. Стоп! Найти бы этого ублюдка… Есть у нас один боец, некий Памиес, тот еще тип: рожа тупая, глазки бегают, голова втянута в плечи, рот вечно ухмыляется — ни дать ни взять, мумия из монастыря; но не могу же я расстреливать человека только потому, что мне не приглянулась его физиономия!
Нет, казнить его нельзя — как казнишь мумию?
Каптенармус доложил мне, что готова похлебка; бойцы уже выстроились в очередь к огромной, черной от сажи алюминиевой кастрюле — прокопченные, как она, оборванные, нечесаные и небритые. Слава Богу, у нас нет зеркала, и своих лиц мы не видим, как не чувствуем и собственного зловония — привыкли. Однако глаза наши не утратили блеска, мы смотрим и видим; мы мечтаем… Мечтаем о полнокровной, прекрасной жизни, которая наступит после войны, обязательно наступит; несмотря на все злоключения, мечты наши живы. «Построиться по двое!» Бойцы машинально подчинились приказу; у каждого в руках алюминиевая миска — эти миски никогда не моют (и для питья-то воды хватает еле-еле), а потому чтó туда ни положи, любая еда отдает прогорклой кислятиной. Я провел строевой смотр; останавливался перед каждым, заглядывал в глаза, всматривался в их мечты: кому грезятся жена и сын, кому ферма и стога на поле (где-нибудь в Вальесе или в долине Уржель), кому — квартирка с мастерской в Грасии или в Барселонете; кто-то мечтает о заветном поцелуе, который перевернул бы всю жизнь… А вот и глаза, не знающие грез, глаза мумии; глаза циничного пройдохи. Во рту у меня собралась слюна, и плевок угодил прямо в ненавистную физиономию, а потом, как слизняк, медленно пополз по колючей щетине. Памиес и глазом не моргнул, а остальные были слишком погружены в свои мечты. От кастрюли поднимался к небу пар, точно дым от жертвы всесожжения Авеля; пахло паленой шерстью: интендантская служба пожаловала нам очередного барана. Боже правый, отчего так неистребимо на этой земле Каиново семя?
Нет, вряд ли убитый лейтенант был внуком тетушки Олегарии. Ведь она ничего не говорила мне о повышении. Конечно, он мог познакомиться со своей Ирене, когда перешел на фашистскую территорию, девушка-то не здешняя. Из писем мало что можно о ней узнать, видно только, что образованием не блещет, как сказал бы Пико. Такая вот, например, строчка: «Люблю тибя, навеки твая». Впрочем, безграмотностью у нас никого не удивишь: разве не писала мне кузина Жульета: «Дарагой Льюис, абажаю»?
Местность, которую мы заняли ценой больших потерь, представляла собой голую равнину, серую, словно песок для чистки котлов; вокруг — такие же голые скалы. Их вершины правильной формы походили на усеченные пирамиды; на рассвете и на закате, когда солнце стояло низко над горизонтом, на землю ложились косые, угловатые тени и окрýга напоминала Грифову падь[15] в Оливеле. В этом имелось свое очарование: склоны гладкие, линии чистые; жизнь грязная и тяжелая. Шикле и Побла-де-Ладрон остались позади, и выжившие бойцы нашего батальона блуждали из кратера в кратер, точно по лунной поверхности. Теперь мы были передовым отрядом на вражеской территории.
15
Расщелина в горах, описанная в первых главах романа. Жители Оливеля сбрасывали туда безнадежно больную скотину.