Незнакомец же, погуляв по вокзалу, дождался поезда Одесса — Москва и сел в мягкий вагон. Денис Свидерский с сотрудником Зиминского ТОГПУ отправился за ним в том же вагоне…
В общем, Славин честно заработал любые благодарственные слова. Но я сказал наставительно:
— Помни народную мудрость: не хвались… Друзья, — перебил я себя, — как непосредственный начальник призываю вас: не демобилизуйтесь! Главное еще впереди.
— Да-а… — Славин проницательно посмотрел на меня. — С вами, Алексей Алексеич, я бы не поменялся: к Лисюку с докладом ехать.
— Хватит! — оборвал я. — У тебя нет чувства меры. И потом, мы со щитом, а не на щите.
…Вечером я был уже в Одессе.
38. Самокритика против нескромности
Утром, одетый строго по форме, я явился на улицу Энгельса, в особняк бывший Маразли.
Каюсь, у меня была трусоватая мысль зайти сперва к Петру Фадеевичу Нилину и отправиться к начальнику вместе с ним. Но мне стало стыдно; тут же отбросив ее, я распахнул дверь с табличкой «Начальник управления» и попросил секретаря доложить. Секретарь скрылся в кабинете Лисюка и тут же вынырнул:
— Пожалуйста, товарищ Каротин.
Я не поверил своим глазам: начальник управления встал из-за своего стола и, протянув вперед руки, двинулся мне навстречу. Через весь свой просторный пустой кабинет. Сочные губы Семена Афанасьевича Лисюка улыбались. Это было настолько неожиданно, что я непроизвольно обернулся: может, все это радушие адресовано не мне? Однако позади меня никого не было.
Семен Афанасьевич крепко потряс мне руку, приобняв за плечи, усадил в кресло и сам сел не за стол, а в кресло напротив, так что его плотно обтянутые диагоналем круглые колени касались моих. Привстав, он нажал кнопку. Бесшумно появился секретарь.
— Попросите товарища Нилина ко мне.
Секретарь молча кивнул и исчез.
— Рад тебя видеть, Алексей Алексеич. (О, это небывалое «ты»! Час от часу не легче!) — Прежде чем займемся делом, хочу сказать тебе сразу, в порядке самокритики. Сам знаешь, самокритика — высшее качество большевика. Так вот, скажу тебе сразу: сомневался. Не очень верил в твои предположения. Считал, попахивают они авантюрой. Каюсь! Каюсь и поздравляю.
В кабинет вошел Петр Фадеевич. На его профессорском сухощавом лице играла легкая ироническая полуулыбка, заметно улыбались и глаза за стеклами роговых очков. Он молча пожал мне руку.
— Садитесь, Петр Фадеич, на мое место, — сказал Лисюк. — Только временно! — сострил он. — Я вот говорю тут Алексею Алексеичу, что не очень верил в его затею. Критикую себя за это. А он молодец! — Начальник ласково ткнул меня в грудь. — Такую берлогу разворошить! Большой успех управления. Уверен, что и Москва так оценит.
Нилин лукаво и всепонимающе глянул на меня.
— Только начали ворошить, товарищ начальник, — сказал я. — Полагаю, еще солидный хвост потянется.
— Скромничаешь, Алексей Алексеич, — благодушно отмахнулся Лисюк. — На комплименты напрашиваешься. Может, какое-нибудь охвостье еще гуляет. Ничего! Возьмем главных — они нам и всех остальных укажут.
Я всполошился.
— Нельзя их сейчас брать, товарищ начальник. Поднимем переполох, центр организации упустим. А Штурм и другие, они ведь могут верхушку и не знать. Нельзя, нельзя пока никого брать. Все равно они у нас в руках. Поводим их на длинном поводке.
Лисюк нахмурился.
— Слушай, Алексей Алексеич, за то, чего ты добился, — спасибо. Но надо иметь скромность. Не распалилось ли в тебе честолюбие? Мало тебе шпионской организации на судостроительном заводе? По-твоему, это — охвостье? Что ж тогда центр? Опять воображение тебя подводит. Брать надо эту компанию — и точка. Закрывать дело. Рапортовать в Москву.
Я взял себя в руки и подробно доложил суть дела: напомнил о письме германского посольства, о том, что покуда нам так и неизвестно, к кому приезжали Грюн и Вольф.
— Да к твоему Штурму и приезжали, — пренебрежительно махнул рукой Лисюк. — Не только Захарян, да и ты проморгал контакты.