Полукровка именно таким персонажем местного фольклора была. Никто уже не помнит откуда и, главное, как она появилась в городе, подметая мостовые выцветшим многоцветием юбок, но все от мала до велика почитали уже её неотъемлемой частью городского пейзажа.
Она не разговаривала, только мычала что-то порой. Что тому виной никто особо не разбирался, ведь лекари удовольствие не бесплатное, кому же охота тратиться на дворового пса, к примеру? Нет, горожане не были жестоки, обычными они были, со своими заботами, семьями, друзьями, всем тем в общем, на что золотые с серебряными потратить логичнее, чем выкидывать их на ветер. Да и помощи не просила эта особь. Грязной тенью скользила по улицам, часто замирая у витрин или же просто остановив взгляд на чём-то, ком-то. Стандартная такая представительница душевнобольного племени, безобидная однако, тихая.
Город принял её, даже подарив ей приют в одной из заброшенных хижин на окраине. Пусть были те окраины вечной головной болью градоправителя, но жить и там было можно. Была крыша над головой у местных, укрывающая от дождей весны, дверь, позволяющая спрятаться от промозглых ветров осени, тюфяк, где зной летний переждать, и очаг, в котором имея руки можно похлёбку скудную сварить для поддержания сил.
Сильно война проредило количество местных обитателей, пусть и не свела к нулю. Теперь большая часть хижин оказалась пуста, о чём свидетельствовали широко распахнутые двери и ставни, хотя жары не было ещё. Ветер гулял по пустынным улочкам предместий, заигрывая с обрывками непонятного мусора, заглядывая в тёмные, неуютные провалы входов покинутых жилищ. Здесь весна ощущалась слабо, не войдя в полную силу. Солнышко припекало, да, но грело ещё недостаточно, заставляя дрожать от промозглости.
Полукровке было плохо. Знобило, тошнота подкатывала, раскалывалась голова. Металась её словно вырубленная из коряги фигура по прелой соломе и тряпью, служившему ложем. Мысли путались, губы потрескались от жара, язык к нёбу прилип, требуя влаги. Седая пакля грязных волос мокрыми прядями обрамляла лицо, оставляя на давно немытой коже потёки.
Если бы кто-то в этот момент заглянул в сознание несчастной, то немало бы удивился. Безумна? Несомненно да, если говорить о той полукровке, которую уже который год знал Приграничный. Вопрос только, та ли это? Нет, нет, тело её. Всё на прежнем месте: крупная, мосластая фигура, чуть грубоватые черты лица с брюквой носа и широкими скулами, делающими похожей на хищного зверя неизвестной породы. Губы тонкие, сжатые в узкую полоску, бескровные почти. Кожа светло-серая где-то там под слоями грязи, белоснежно-седая копна вьющихся волос, тоже грязных, к слову. Из- под вздрагивающих в горячке белых ресниц то и дело посверкивает абсолютно человеческая серость радужки. Больная серость, осеняя, совершенно неуместная весной. Острые же клыки, мелькающие в раззявленной в беззвучном крике пропасти рта, явно человеку принадлежать не могут. Как и заострённые уши, пусть не видные сейчас под сбившийся тряпкой, именуемой когда-то гордо платком. Полукровка, как есть полукровка. Обычное явление для приграничного городишки, бывают интереснее экземпляры.
А, вот, в сознании, даже пленённом болезненным бредом, есть логичная упорядоченность, совершенно несвойственная душевнобольным. Мелькают обрывки, поднимая на поверхность из омута чуждой этому телу памяти то один, то другой фрагмент. Иные, не принадлежащие этому миру пейзажи оживают перед внутренним взором женщины. У той, которая нынче поселилась в этом не самом уютном убежище немощного тела, есть имя, она помнит его. По этому имени зовут её призраки прошлого, радостно крича: «Валя, сестричка, ты в гости обещала приехать. Мы тебе билет на самолёт купили уже. Нет, нет, не отказывайся, это подарок на твой юбилей. И потом, ты же сама говорила, что морской воздух в твоём возрасте полезен, он разглаживает морщины…»
Там, в чуждых этому миру воспоминаниях, железная птица принимает в своё нутро людей, обещая доставить в южную сказку каждого, у кого есть клочок бумажки со странным названием «билет».
Тело в гнезде тряпья сворачивается, пытаясь сохранить крохи тепла, согреться. Своя память в чужом теле подбрасывает дрова в костры душевных мук. Что там было? Что выделить ещё? Ещё одно чуждое этому миру слово «турбулентность», крики незнакомых людей, свой собственный страх и другие, чистые, с белоснежной кожей, пухлые руки, которыми пытаешься дотянуться до кислородной маски.