– Ну у тебя и силища, Шадви!
– Я занимаюсь теннисом. А ты играешь?
– Только в крикет.
– Если захочешь, можем стать партнерами.
– Конечно, как только поправлюсь.
Шадви ничем не напоминала других девчонок, и я очень ее ценил. Она всегда внимательно слушала, кивала и говорила: «Понимаю…» У Шадви были темные глаза, длинные черные волосы и великолепно-смуглая кожа, которую она пыталась отбеливать дорогущими кремами. Я часто повторял, что ей незачем терзать лицо и руки притираниями, рискуя испортить кожу, что она и так само совершенство. Она смотрела с тревожным ожиданием, спрашивала: «Ты так думаешь?» – но манипуляции продолжала. Шадви замечала «эффект», а я поддакивал, чтобы доставить ей удовольствие, хотя разницы не видел.
Меня выписали через десять дней, я хромал, правую руку пришлось разрабатывать, так что на карьере боулера пришлось поставить крест. Я мог бы возобновить тренировки и вернуться в команду, но не захотел и начал играть с Шадви в теннис. У нее получалось намного лучше, никто не понимал, как хрупкой девочке удается с такой силой лупить по мячу. На каждой подаче Шадви выдыхала: «А-ах!» – совсем как Навратилова[22], сражалась за каждое очко, тренировалась часами, а ее удар справа имел разрушительную силу. Чаще всего я проигрывал, поэтому злоупотреблял свечками, только так мне удавалось иногда взять верх над Шадви.
Я поцеловал ее в Гринвичском парке, под черным кед ром, где мы спрятались от дождя. Шадви стала первой девушкой, которую я поцеловал. Много позже выяснилось, что для нее это тоже была «премьера». Мне было пятнадцать, ей – четырнадцать. Мы долго сидели, прижавшись друг к другу, благоухала свежая трава, волосы и кожа Шадви сладко пахли ванилью. Она была умней меня, инстинктивно поняла то, на что у меня ушли долгие годы, и все время повторяла, что нельзя никому ничего говорить, ни Джайпалу, ни Карану, и нас не должны видеть вместе – нигде, кроме теннисного корта. Последствия могут оказаться просто ужасными. Я не стал спорить – Шадви была очень убедительна, а женщинам ведомы многие вещи, неизвестные мужчинам. Мы сохранили секрет, на людях изображали безразличие друг к другу и едва разговаривали. Никто ни о чем не догадывался. Шадви была сестрой моего лучшего друга, и нам, как шпионам, не следовало терять бдительность. Чтобы вместе прогуляться, мы встречались в центре Лондона и, желая ввести в заблуждение окружающих, начали играть в теннис в парном разряде. Если меня спрашивали: «А как же крикет?» – я отвечал, что не могу подавать как раньше из-за контрактуры плеча.
Шадви «держала дистанцию». «Ты мне очень нравишься, я никогда тебя не забуду, ты – моя первая любовь, но между нами ничего не будет, это исключено». Я не понимал, что она имеет в виду под «ничего», настаивал, хотел, чтобы мы стали настоящими любовниками, а она твердила: «Выкинь это из головы, Том». Я знал, что наши отношения не просто флирт, видел, как она на меня смотрит вдали от чужих глаз, как прижимается всем телом под черным кедром. Нет, приятелями мы точно не были. Два или три раза Шадви готова была уступить. Однажды в моей комнате все за шло довольно далеко, но в последний момент она меня оттолкнула: «Желаешь заняться любовью, иди к Шерил или Бетти, Том, со мной ты никогда спать не будешь!» – «Нет, я хочу быть твоим любовником!» Шадви послала меня к черту. Я так верил, что мы будем вместе, и даже купил пачку презервативов – на всякий случай… Совета спросить мне было не у кого.
Мы ходили на крикетные матчи, аплодировали успехам Карана и Джайпала, выкрикивая с трибуны слова поддержки. Два года подряд мы посещали Уимблдонский турнир, но из-за дождя большого удовольствия не получили и следующие соревнования смотрели по телевизору, при этом Шадви всегда приглашала кого-нибудь составить нам компанию.
Именно в то время мы с Джайпалом начали вместе готовиться к занятиям, и я радовался, ведь Шадви была рядом. Какие же замечательные были времена…
Я видел, как стремительно меняется мама. Она сердилась, если ловила мой взгляд, и всегда спрашивала: «Тебе что, заняться нечем?» Мама часами сидела в кресле с книгой на коленях, но не читала, а смотрела в никуда и время от времени судорожно вздыхала. Ее печалило, что сил не хватает даже на домашнее хозяйство, она скучала, она отчаялась. Когда мы жили в Дели, мама одевалась как европейская женщина, а теперь носила только сари. Много раз я сопровождал ее в Саутхолл[23], где она радовала себя обновкой. Несмотря на недавние беспорядки, она предпочитала этот район более дорогой Брик-Лейн[24]. На Бродвее было два магазина, которые ей тоже нравились. Мы садились на ковер, нам подавали чай и джалеби[25] ярко-оранжевого цвета, а продавцы показывали десятки сари. Мама щупала их, взвешивала на руке, смотрела на просвет, проверяя качество ткани и окраски, говорила: «Отложи вот это, я еще подумаю. Хочу взглянуть на синее». Одна из продавщиц изображала манекенщицу, но мама сама примеряла легкие разноцветные одежды. Члены ее семьи принадлежали к касте воинов, поэтому маме надлежало носить сари длиной не менее шести метров. Она по-особому драпировала ткань, пропускала дополнительное полотнище между ног и закрепляла на талии – напоминание о далекой эпохе, когда женщины были амазонками (мужчины ни в коем случае не должны были увидеть даже самый крошечный кусочек обнаженной кожи женщины). Мама смотрелась в зеркало, спрашивала мое мнение, колебалась между двумя сари, ужасалась ценам – «в десять раз дороже, чем в Дели!» – увлеченно выторговывала пятьдесят пенсов и… отправлялась в соседнюю лавку. Торговцев это не раздражало, они были люди привычные и продолжали улыбаться, ведь так вели себя все индианки: не купила сегодня, купит в следующий раз. Они разговаривали на хинди, а когда нервничали, вставляли английские слова и поначалу удивлялись, что я понимаю их язык. Мама покупала несколько браслетов – к новому сари обязательно полагались и новые браслеты, она обожала браслеты, у нее их было три или четыре сотни. Потом вылазки в магазин стали слишком утомительными – до Саутхолла нужно было ехать на метро и автобусе. У мамы был полный гардероб сари, некоторые она ни разу не надевала, они стали не нужны, потому что исчерпалось желание. В конце концов в но́ске остались всего два сари: шафраново-желтое с золотыми нитями и гранатово-красное. Они были куплены в Дели.
22
24
25