Я проснулся в тот момент, когда на мою кровать обрушилась потолочная балка. Дом горел, я не понимал, что происходит. Кровать осела набок, меня зажало между стеной и балкой, шевельнуться я не мог, левое бедро жгло огнем и разрывалось от боли. Я закричал, но никто не мог услышать мой голос из-за неумолкаемого треска огня и глухого стука падающих кирпичей. Крыша разошлась, и в эту широкую щель были видны луна и серые тучи. Пламя пожирало мою комнату, пол у окна вспыхнул, как факел. Мне показалось, что кто-то выкрикивает мое имя, и я подал голос: «Я здесь! Я не могу шевельнуться!» У меня не было сил даже приподняться, с крыши летели искры, а густой дым тянулся к разлому.
– Мама! Мама, ты меня слышишь?
Мне никто не ответил. Огонь неумолимо приближался, глаза сильно щипало. Подушка, которую я не без труда вытащил из-под головы, чтобы заслонить лицо, мешала дышать, я отбросил ее и снова закричал:
– Мама, ты меня слышишь?
Я не боялся умирать, не паниковал, лежал с закрытыми глазами и собирался с силами, но балку сдвинуть так и не сумел. Пол на лестничной площадке рухнул, вверх взметнулись огненные светлячки, меня обдало волной жара, и дом зашатался. Где-то далеко завыла пожарная сирена, я решил опять позвать на помощь, но не издал ни звука, а может, не услышал собственного голоса. Я сопротивлялся сну, снова и снова пробовал кричать, голова кружилась, кружилась… Все кончено, значит так тому и быть.
Я очнулся в больничной палате, не той, что в прошлый раз, но с такими же серовато-желтыми стенами. Ужасно болела голова, в нос был вставлен носовой кислородный катетер. Слева, на стойке капельницы, висел пакет с раствором глюкозы. Шадви о чем-то тихо переговаривалась с Джайпалом, а мать Карана сидела рядом с кроватью. Увидев, что я шевельнул рукой, она встала, вытащила трубочки у меня из ноздрей и спросила: «Ну как ты?» Я ответил: «В порядке», хотя дышал тяжело, как марафонец на финише.
Выяснилось, что я сломал левую голень и меня прооперировали, вставили специальные штифты. Ужасно хотелось пить, Джайпал помог мне приподняться, а Шадви дала воды. Я сумел сделать всего глоток – остальное пролилось на пижаму.
– Что произошло?.. Как мама?
Едва успев произнести эти слова, я почувствовал, как неумолимая волна тащит меня на глубину. Шадви печально улыбнулась.
– Как она? – срывающимся голосом повторил я.
Она покачала головой и заплакала.
– Пожарные оказались бессильны… – сказал Джайпал.
– Где она?
– Чудо, что ты спасся, Том. Дом сгорел без остатка. Ничего не осталось.
Я вспомнил пожар и заревел, как малолетка, икал и всхлипывал, заливаясь горючими слезами.
– Поплачь, мой милый, тебе нужно выплакаться… – Мать Карана вытерла мне лицо платком.
– Мы дозвонились твоему отцу в Мюнхен, – сообщила Шадви, – он должен вернуться сегодня вечером.
И отец вернулся, но не для того, чтобы обнять меня, утешить, сказать, как он счастлив, что его единственный сын цел и невредим, признаться, что горюет вместе со мной. Я не услышал от него слов о том, что мы остались одни, но будем все время говорить о маме, никогда ее не забудем и наша любовь к ней не иссякнет до конца жизни. Отца не обеспокоили ни мой перелом ноги, ни ожоги, он посмотрел на меня с недоверием и спросил таким тоном, как будто обращался к одному из коллег: «Ну и что произошло?» Отец хотел понять, из-за чего начался пожар, я не знал, предположил короткое замыкание, и он трижды повторил вопрос, чем совершенно меня достал.
На следующий день в Нанхеде кремировали маму, отец спросил: «Хочешь поехать?» – но я чувствовал себя совершенно обессиленным, да и врач резко воспротивился.
Три дня спустя я на костылях вышел из больницы, и отец отвез меня в дом Карана, где должен был состояться поминальный прием. Там я узнал, что прах будет развеян над Гангом – так хотела мама.
Отец сказал, что улетает вечером, меня с собой не берет, доктора запретили – слишком мало времени про шло после операции и общего наркоза. Я возмутился: мне казалось немыслимым, что он отправится в Индию с ней, но без меня, что священный ритуал исполнит… предатель.
– Пока меня не будет, поживешь у Джайпала, – заключил отец.
Позже, когда мы с Караном, Джайпалом, Шадви и од ним из ее братьев спокойно курили в саду, отец отвел меня в сторону и спросил:
– Скажи честно, Томас, ты курил?
– Я…
– Ты курил у себя в комнате в ночь пожара?
– Я спал.
– Но ведь ты куришь?
– Ты бы это знал, если бы почаще бывал дома. Нет, в ту ночь я не курил.