– А за последние двадцать? – съязвила я, поморщившись от звонкого сопровождения, умирающего в каменных стенах.
– Я на должности девятнадцать лет и… ни одна грешная душа не покинула этих стен!
Мы поднялись на второй этаж. Низкие и узкие камеры были переполнены и больше напоминали коробки с жуками, а надзиратель все шел и шел вперед, мусоля толстыми пальцами маленькую пуговку черной формы. Я семенила следом, все больше погружаясь в отчаяние. Темный уверенными шагами шел за мной.
Наконец надзиратель остановился и жестом поприветствовал, по всей видимости, главную узницу.
– Мамаша, вот тебе новенькая, прошу любить и жаловать.
– Задыхаюсь от счастья! – развязно бросила мамаша, размером с бегемотиху.
Злорадно улыбнувшись, она скинула рваную туфлю, взвалила ногу на койку и нетерпеливо пошевелила пальцами с отставшими из-за нарыва ногтями. Сидящие на полу женщины тут же кинулись согревать ее конечность своим дыханием и разминать каждый палец. В зарешеченное окно ворвался сквозной ветер, раздувая мусор по всей камере. Вдохнув этот тошнотворный запах, я закрыла ладонью нос.
– Опять этот суховей, – вдруг заорала мамаша.
Охваченная яростью, она схватила одну из женщин за воспаленное ухо и швырнула ее к решетке, да так, что бедняжка налетела на ведро с помоями и опрокинула его прямо на ботинки надзирателя.
– Ради всего святого! – не вставая с колен, сквозь прутья решетки, та постаралась очистить обувь рукавом своей рубахи.
– Дуры бестолковые! – выругался надзиратель.
– А в здание может ворваться посторонний? – не соображая, что говорю, спросила я. Лег, крещеный кровью своих жертв, уже не казался таким ужасным, а вот тиски мамашиных рук поражали воображение!
– Да с такой любвеобильной мамашей недолго и рассудка лишиться! – заорала я, глядя, как выгибается надзиратель, чтобы снять с пояса связку ключей.
Словно насмехаясь над моим бессилием, нарочито громко лязгнул замок.
Все. Мне конец!
– Утро доброе, дамы. Сегодня на редкость чудесный день, не правда ли?! – сдавленно пискнула я, выдавливая из себя улыбку.
– Ты смотри, какая манерная! Ну ка, поди суда, рассмотрю тебя поближе, – махнула в призывном жесте мамаша.
«Небесные старцы, дайте мне сил, пережить обещанные заклинателем сутки…» – взмолилась я и тут же себя одернула: «Не помогут они тебе! Думай, думай, Элин… черт бы тебя побрал!» И, как назло, ни одной стоящей мысли.
– Одиночная камера и двухразовый горячий паек, пока ее вина не будет доказана, – заклинатель выдернул меня из камеры и захлопнул решетку.
Казалось, что я забыла, как дышать.
– Так у нас нет свободных камер… – заколебался надзиратель. – Не сажать же ее к горцам?!
Я перевела взгляд на бритоголовых воинов в камере напротив. От их татуированных тел и острозубых улыбок сознание помутилось, ноги ослабли, я пошатнулась, но… была тут же подхвачена темным, будто он только и ждал, чтобы подставить мне сильное плечо.
– Мест нет, – повторил надзиратель, с недовольством поворачивая ржавый ключ в замочной скважине.
– Малодушие, проявленное сейчас, в дальнейшем обернется для вас потерей места и я вам обещаю, это в лучшем случае… Так что в ваших интересах освободить одну из камер, – потребовал темный, стараясь при этом на меня не смотреть.
– Вы мне угрожаете? Да как вы смеете? – от гнева на лице дознавателя проступили белые пятна.
– Сколько душ сгнило в этих стенах? Вы осведомлены о возможностях Союза, созданного при поддержке Совета Судеб, к взаимодействию с миром духов? – пауза, чтобы впечатлиться и проникнуться словами, и контрольный в голову, – я надеюсь, мы друг друга поняли?
Поняли. Прониклись. Побледнели и затряслись. Эти злобные духи, эта бестелесная хлябь изо дня в день, из ночи в ночь отравляющая ему жизнь – упаси небо!
Одиночная камера! Кажется, я никогда не была так счастлива! Чего нельзя было сказать про горцев, к которым подселили еще троих соплеменников, разгрузив для меня смежную с мамашей камеру.
– Не загнись тут! – приказал мне темный, собираясь уходить. Понимая, что это последняя возможность что-либо узнать, я задала так мучавший меня вопрос: