«Ты представляешь себе, – сказала мне тетя Вера, – какой ужас, какое отчаяние меня охватило, когда я достала из портфеля ноты Шуберта – а там какой-то детсад! Хорошо, это было в артистической, а не в зале. Мне все-таки нашли нужные ноты. Консерватория, слава богу. Концерт задержали всего на десять минут. И я хотела, чтоб ты тоже ощутил это чувство одиночества и беспомощности! Ты ощутил?»
«Ощутил, – сказал я. – Еще как! Но я мог утонуть, что тогда?»
«Тогда твоя мама, то есть моя сестра, меня бы убила, – объяснила тетя Вера. – Или посадила бы в тюрьму, не знаю! Но это была бы совсем другая история. А в тот момент мне надо было тебя наказать».
«Зачем, тетя Вера?»
«Чтоб не чувствовать, что в меня плюнули, а я утерлась и захихикала: ах, какой милый остроумный мальчик! Стащил у тети ноты перед концертом! А еще – чтобы простить. Ты понял?»
Кажется, я все понял. Тем более что все было не так уж страшно. Тетя Вера через час приплыла за мной на лодке, попросила соседа.
Какая-то слишком длинная и многослойная история, нет? Ты не запутался?
– Нет, нет! – сказал я. – Очень интересно! Но ты же не про тетю.
– Да, конечно, – кивнул он. – Хотя на самом деле тоже про тетю. Но совсем про другую.
– Итак, – рассказывал Валентин Петрович, – в самом начале двухтысячных я вдруг чуть-чуть захромал вместе со своим бизнесом. И понял, что тут не в налогах и крышах дело. Тут что-то у меня внутри. Ранка недолеченная, я уже сказал, кажется. Все свободное время я лежал на диване, прямо как сам себе психоаналитик. Лежал, глядел в потолок и пытался эту ранку разыскать. Отматывал события день за днем, месяц за месяцем, год за годом, стараясь вспомнить, кто и когда меня оскорбил, а я не ответил. Я предчувствовал, что это будет какая-то сущая ерунда, чепуха, чушь собачья…
И я все-таки вспомнил.
Но я и представить себе не мог, насколько это на самом деле полная чушь!
Это случилось в 1982 году, летом. Двадцать лет назад от того момента, когда я вспомнил. Еще Брежнев был жив, хотя Брежнев тут совсем ни при чем. Просто чтобы отметить – это была другая эра. Трижды другая!
Но не в том дело.
А дело в том, что я поехал на некую научно-практическую конференцию, проходившую в загородной гостинице рядом с маленьким русским городом Р.
Там было много народу, и не только участники конференции, но и просто молодежь. По льготным путевкам обкома ВЛКСМ. Был июль, кажется. Молодежь торчала на пляже, мы торчали на пленарках и секциях, а вечером, как положено, танцы.
Значит, танцы. Приглашаю одну хорошую девочку. Нина звали. Она работала в этой гостинице каким-то младшим администратором и жила прямо рядом, там был поселочек такой. Красивая. Глаза синие. Небольшого роста. Стройная, но плотненькая. Умненькая, веселая. Мы с ней уже пару раз разговаривали. Мне она понравилась. И я вроде бы ей понравился тоже.
Как тогда положено было, танцы чередовались – два раза шейк, один раз что-то медленное, чтобы поговорить и пообниматься. Вот мы с ней танцуем медленный танец. Она мне головку на плечо положила, я ее одной рукой за талию обнимаю, другой рукой по спинке глажу, все так хорошо и приятно, и мы уже договорились, что после танцев пойдем гулять на реку, и вдруг она шепотом спрашивает: «Валя! А тебе сколько лет?»
Я говорю как есть:
– Сорок.
– Правда, что ли?
– Честно. Я сорок второго года. Вот и считай.
Она вдруг остановилась и отбросила мои руки.
– Что такое? – спросил я.
– Что я, проститутка, что ли? – Она хмыкнула и шагнула в сторону.
Я схватил ее за рукав:
– Погоди! В чем дело?
– Мне двадцать лет! – сказала она. – Ты понял? Двадцать! Что я, проститутка, с сорокалетним козлом ходить?
И убежала. Я даже не успел ей вслед крикнуть: «Сама дура! Сама коза!»
Стою, глазами хлопаю. Меня, сорокалетнего мужчину, оскорбили только за то, что мне сорок лет, и ни за что больше! Я понял, что чувствуют евреи или негры! Страшное, гадкое, унизительное чувство. Тем более что я эту Нину не уламывал. Не тащил силком танцевать, не тискал, не лапал, не поил сладеньким вином, не сулил подарков или, боже упаси, денег. Не дышал на нее гнилыми зубами. Не вонял пропотевшим пиджаком. Нет! Я ей вдруг стал отвратителен просто по факту своего возраста. Именно по открывшемуся ей факту, – Валентин Петрович поднял палец, – а не по внешнему виду. Потому что я был спортивный, аккуратный, даже модный. Бодр, свеж, чисто выбрит. И уж конечно, насчет этого дела был не хуже любого ее ровесника, точно говорю. Но до этого дела мы, как ты уже понял, не добрались.
– Но ведь это же на самом деле чушь! – сказал я.