Стасик продиктовал, она набрала и протянула ему трубку:
– Говорите. И не торопитесь.
Потом объяснила, что Дмитрий Леонидович, как и некоторые его коллеги, может звонить в любую точку СССР бесплатно и без «заказа разговора».
Стасик лежал и думал, что ему невероятно повезло. Сам Алданов сделал его своим биографом. Он спит в чистейших простынках, только что вымывшись заграничным жидким мылом, вытершись огромным пушистым полотенцем, посидев в кресле в белом махровом халате. Сон! Мечта! Везение! Но – справедливо ли это? В редакции были ребята не глупее. Некоторые писали лучше него. Почему так бывает? В окно светила луна, мешала спать. Он подложил кулаки под затылок. Когда завтра вставать? Где здесь будильник? Или горничная его разбудит? Она симпатичная, кстати. Черт знает что! Он тихонько рассмеялся.
Дверь беззвучно открылась, и вошла Калерия Павловна в коротком халате. Ее гладкие ноги блестели в лунном свете.
– Не спится? – Она присела к нему на кровать. – Ты мне нравишься, Эккерманчик. Я рада, что ты теперь будешь с нами.
– Вы…
– Не «вы», а «ты». Лика. Просто Лика.
Она нагнулась и поцеловала его.
– А… А как же Дмитрий Леонидович? – испугался Стасик.
– Никак!
– Вы вообще ему кто? – Стасик на миг понадеялся, что это секретарша или какая-то помощница, так что ничего страшного.
– Я? Жена. Законная супруга. А он сейчас у любовницы. На всю ночь. Будет не раньше половины девятого. У нас полно времени. Он не обидится. У нас с ним свободный брак, понимаешь? – Она сняла халат, у нее была очень спортивная фигура, и сдернула одеяло со Стасика.
– Мне было трудно, – объясняла она потом, лежа рядом и глядя в потолок. – Но я привыкла. Ему, наверное, тоже было нелегко, как ни смешно… Он меня почти что заставлял изменять.
– Странно.
– Он гений. Не просто гений, а любимец родины, партии и правительства. Сначала товарища Сталина, теперь вот товарища Хрущева. Ему можно. Ни товарищеский суд, ни партком, – усмехнулась она, – ему не грозят.
– Странно, – повторил Стасик. – Ты такая красивая и моложе его. Зачем он от тебя бегает?
– Ничего странного! – Она приподнялась на локте. – Вообрази, что тебе все можно. Все на свете. Неужели не воспользуешься? – Помолчала и сказала, вставая с постели: – Я к тебе буду приходить сама. Когда захочу и если захочу, понял?
Стасик лежал и думал, как он будет жить дальше. Он сдаст интервью. Напишет книгу. Перейдет из «Науки и знания» в «Известия» или даже в «Правду». Алданов его познакомит с другими крупными академиками. Он станет своим в этих кругах – известный научный обозреватель. Напишет еще две, три, пять таких книг: беседы с выдающимися учеными, биографии. В газете станет завотделом. Или даже замом главного. Конечно, ему никогда не будет «все можно», не тот факультет оканчивал… Но ничего. Посмотрим, как жизнь повернется. В конце концов, даже великому Алданову можно не все. Выступить против линии партии – нельзя. Переехать в Америку – нельзя. Просто бросить работу, досрочно уйти на пенсию – ни в коем случае нельзя. Можно удобно жить, вкусно есть и безнаказанно изменять жене, точка… «Но тоже неплохо!» – цинически подумал Стасик и заснул наконец.
Наутро он сам удивился, как легко ему было говорить с Алдановым; он боялся, что покраснеет, смутится и во всем признается, – но нет. Он пил кофе, ел волшебные бутерброды – нежную розовую ветчину на кусках белого, чуть поджаренного хлеба – и внимательно косился на горничную Наташу: у нее, в отличие от спортивной Калерии Павловны, которую он в уме уже звал Ликой, была очень женственная фигурка. Талия, бедра и все такое прочее. «Если тут всем все можно, то что ж…» – ласково думал Стасик.
Алданов меж тем объяснял, как они будут работать. Вот магнитофон. Прекрасный «Грундиг». Они будут беседовать, потом секретари перепечатают, потом отдадут на проверку секретчикам. «А после их визы машинопись поступит товарищу Эккерману! – радовался Алданов. – Для окончательной обработки! Ну, нажимаю кнопку!»
У Алданова была отличная память на детали, на тонкие подробности предметов, событий и чувств. Полузакрыв глаза, он описывал дорогу в школу, узелок с сушеными абрикосами, щербатую парту, первый упоительный восторг перед доказательством теоремы, сравнимый лишь с тем восторгом, когда в восьмом классе впервые обнимаешь соседскую девочку, в которую влюблен уже полгода…
– Вы, я знаю, крупнейший ученый, хотя я не могу это в полной мере оценить, – сказал Стасик, когда пленка кончилась, и Алданов жадно ставил следующую бобину. – Но как журналист могу сказать точно – в вас погиб великий художник слова.