«А что, если… — догадка посетила следователя, у него даже дыхание перехватило. — А что, если преступник забрал мальчика заложником? Поэтому и собственную мать обманул, обвел вокруг пальца. Рассчитывал сбежать в понедельник, а пришлось сматывать удочки раньше. Подстерег ребенка в собственном саду… Но если машину под Звенигородом разбил все-таки Грачев, то ребенок… Что стало с ребенком? Не исключено, что на счету преступника теперь не две, а три жизни, и одна из них — детская. Нет, не будем впадать в панику. Действовать нужно так, будто Ваня Семенов жив и здоров. И, не откладывая, объявить розыск».
— Я сейчас, минуточку, — сказал он Надежде Егоровне и вышел в сад.
Подозвал ближайшего милиционера из тех, что сидели в засаде, отдал ему распоряжение немедленно связаться с МУРом, с отделом розыска пропавших детей. А также срочно увеличить и размножить подшитую к делу фотографию мальчика — цветную, ту, что с мартышкой.
Теперь предстояло, вернувшись в дом, приступить к самой сложной части разговора: сообщить матери о тяжком подозрении, падающем на ее сына. «Поаккуратнее… поделикатнее…» Тут соблюдай не соблюдай деликатность, а придется нанести женщине жестокий удар.
— Надежда Егоровна, — начал он, — вы только, пожалуйста, держите себя в руках… Крепитесь.
Она глядела на него просительно, словно молила о пощаде.
— Видите ли… мать Вани, Екатерина Петровна Семенова, была убита вчера вечером.
— Катюша? О Господи, Господи, упокой, Всеблагой, ее светлую душу. Прости ей прегрешения, вольные и невольные. И у кого же это рука не дрогнула? У какого ирода?
Как он жалел сейчас, что приехал в Мамонтовку. Неужели нельзя было поручить это местному отделению? С преступниками разговаривать — это одно, с матерями преступников — совсем другое. Постарался ответить на ее вопрос спокойным, отстраненным голосом:
— Подозрение падает на Грачева Сергея Николаевича. Увы, все улики против него. — Он сжалился и добавил: — Пока…
Надежда Егоровна молчала и только мелко крестилась, будто защищалась.
— Нет, — наконец промолвила она, и сказано это было твердо, без тени колебания. — Не верю. Этого не может быть. Бог не допустил бы.
Дементьев чувствовал себя чуть ли не виноватым.
— Следствие, конечно, еще не окончено, но…
— Вот и расследуйте, — на удивление очень спокойно сказала она. И даже перешла на «ты». — Иди и расследуй. Хватит языком чесать. Глупости всякие городить мне тут. Дурак дураком.
Геннадий убрался из домика Грачевой, как побитая собака.
Засада осталась на месте. На случай, если подозреваемый все-таки явится, как собирался, в понедельник. Или еще раньше.
Возвращаясь в Москву, Дементьев ловил себя на том, что мысленно все чаще называет Грачева «подозреваемым», а не однозначно — «преступником», как до встречи с его матерью. Странно, но спокойная уверенность Надежды Егоровны в невиновности сына поколебала его, обычно не склонного поддаваться чувствам. Более того: женское сердитое — «дурак дураком» — почему-то не показалось ему обидным.
Глава 27
Побирушка
Вот и пролетел уик-энд.
У кого-то выходные прошли в тяжких трудах и заботах — как, например, у следователя Дементьева.
Кому-то, как Сергею Грачеву и Надежде Егоровне, принесли неожиданные потрясения.
Но основная масса людей все-таки в эти дни, как и положено, отдыхали. И теперь, к утру понедельника, находились в отличном настроении.
Вот и Юрий Андреевич Варламов, вернувшись из поездки, весело насвистывал, пока лифт поднимался на шестой этаж. Но глаза этого человека оставались, как обычно, холодными.
Прежде чем отпереть обитую дерматином стальную дверь с фигурным глазком, он позвонил в квартиру соседки. Выглянула та же неопрятная тетка, что два дня назад разговаривала с Сергеем и Ваней. Теперь она не сердилась. Ее лицо при виде Варламова расплылось в радушной улыбке.
— Новостей нет? — сухо поинтересовался Юрий.
— А вот и есть! — гордо доложила тетка.
— Ну?
— Значит, так. — Она вытянулась перед ним, как солдат перед генералом. — В пятницу, только вы уехали, в вашу дверь ломились.
— Так уж и ломились? — Юрий оставался невозмутимым, и это соседку уязвило: она рассчитывала на другой эффект.
— Еще как! Ногами колотили, — обиженно говорила она. — Чуть обивку не попортили.
— Ну, обивка не самая большая драгоценность, — заметил Варламов.