– Он хочет съесть глазами все, что видит вокруг. Такой аппетит будет непросто удовлетворить.
– Ничего, я его накормлю, – в голосе Макса послышались нотки нетерпения, и он присел на скамью рядом с Леклерком. – Или ты захочешь, чтобы я его прогнал?
– Уже слишком поздно рассуждать, ты все равно послушаешь только свое сердце.
– Лили к нему привязалась… – начал Макс, но его прервал хрипловатый смех Леклерка.
– Только Лили, mon ami[9]?
Макс не спеша зажег сигару и вдохнул дым.
– Мне тоже нравится этот мальчик.
– Ты любишь этого мальчика, – поправил Леклерк. – А как же могло быть иначе, если ты смотришь на него и видишь себя? Из-за него ты все время помнишь…
Это было нелегко признать. Макс понимал, что даже когда люди любят друг друга, они все равно могут причинить друг другу боль.
– Из-за него я помню, что не имею права забыть. Если забыть всю боль, одиночество, отчаянье, то забудешь и о том, что надо уметь чувствовать благодарность, когда этого нет. Ты ведь сам научил меня этому, Жан.
– И так хорошо, что мой ученик теперь сам стал учителем. Мне это нравится, – Леклерк повернулся к Максу, и его карие глаза блеснули в темноте. – Но понравится ли тебе, когда он превзойдет тебя?
– Не знаю, – Макс посмотрел вниз, на свои руки. Сильные, гибкие, быстрые и умные руки. Он боялся, что его сердце не выдержит, когда эти руки начнут становиться медлительными и старыми. – Я начал учить его магии. Но еще не решил, буду ли учить дальше.
– От этих глаз ни один секрет не укроется надолго. Чем он занимался, когда ты его нашел?
Макс невольно улыбнулся.
– Чистил карманы.
– А-а, – Леклерк тоже хихикнул в трубку, – так он уже один из нас. Так же ловко, как ты когда-то?
– Точно так же, – признал Макс. – Может быть, даже лучше, чем я в его возрасте. Он меньше боится, что его поймают, и он злее. Но между кошельками на ярмарках и сейфами в богатых домах и дорогих отелях очень большая разница.
– Разница, которую ты преодолел с изяществом. Сожалеешь об этом, mon ami?
– Отнюдь, – Макс опять засмеялся. – Какой-то я неправильный, да?
– Ты родился, чтобы воровать, – Леклерк пожал плечами, – и вытаскивать кроликов из шляп. И, по-видимому, подбирать заблудших овечек. Хорошо, что ты наконец вернулся домой.
– Хорошо вернуться домой.
Какое-то время они сидели в тишине, наслаждаясь южной ночью. Потом Леклерк перешел к делам.
– Брильянты, которые ты прислал из Бостона, были просто великолепны.
– Мне больше нравился жемчуг из Чарльстона.
– А, да, – Леклерк выдохнул дым. – Элегантный, но вот брильянты…В них было столько огня. Мне было больно их продавать.
– И ты получил…?
– Десять тысяч и только пять за жемчуг, несмотря на всю его элегантность.
– Держать его в руках было так приятно, что этого не заменят никакие деньги, – Макс с удовольствием вспомнил, как однажды, в волшебный вечер, эти жемчужины смотрелись на алебастровой коже Лили. – А картина?
– Двадцать две тысячи. А сам я подумал: что за топорная работа. В этих англичанах нет никакой страсти, – добавил он, вспомнив пейзаж Тернера и пожав плечами. – Китайскую вазу я пока что оставил у нас. Коллекцию монет ты привез с собой?
– Нет, я не стал ее брать. Когда Роксана заболела, я решил отменить это дело.
– Правильно, – Леклерк кивнул и опять затянулся трубкой. – Ты волновался бы из-за нее и мог допустить ошибку.
– Я действительно был не в лучшей форме. Значит, пока ваза у нас, одна десятая будет… три тысячи семьсот, – взгляд в сторону скривившегося Леклерка, и Макс засмеялся: – Не стоит возмущаться из-за такой малости.
– К концу года ты выбросишь на ветер не меньше пятнадцати тысяч. Уже сколько лет ты изымаешь десять процентов, чтобы успокоить свою совесть? Попробуй все это сложить…
– Это – пожертвования на благотворительность, – весело прервал его Макс. – Я хочу не успокоить свою совесть, а облегчить свою душу. Я вор, Жан, блестящий вор, и я думаю не о тех, у кого краду, а о тех, у кого нет ничего, что можно было бы украсть… – он замолчал, глядя на мерцаюший кончик своей сигары. – Я не смог бы жить по законам других, но по своим собственным – обязан.
– Церкви, которым ты отдаешь свою десятину, послали бы тебя в ад.
– Я побывал и в худших местах, чем тот ад, которым нас пугают священники.
– Это не шутки.
Вставая, Макс незаметно усмехнулся. Он знал, что вероисповедание Леклерка простирается от католицизма до вуду[10], включая любые подходящие суеверия между ними.
– Тогда можешь считать, что эти деньги – наша с тобой страховка. Возможно, что моя глупая щедрость обеспечит нам в будущем местечко попрохладнее. Ну что, пошли спать? – он положил руку на плечо Леклерку. – Завтра расскажу тебе, что я запланировал на несколько ближайших месяцев.
Люк знал, что он нашел свой рай. Следующий день был выходным, поэтому он спокойно бродил по дому и жевал пирожки, случайно обнаруженные на кухне. За ним тянулся след из сахарной пудры: по первому этажу, потом наверх по лестнице, на один из длинных, обвитых цветами балконов и обратно вниз.
Он не мог поверить своему счастью.
Ему выделили собственную комнату, и он провел почти полночи, все в ней рассматривая и изучая. Его очаровали высокая резная спинка кровати у изголовья, нежные блестящие обои и расплывчатый узор ковра. Там же стоял огромный шкаф, который Макс назвал «армуяр». Люк подумал, что в нем поместилось бы больше вещей, чем один человек может сносить за всю свою жизнь.
И там были цветы. Высокая голубая ваза была полна ими. Никогда раньше в его комнате не было цветов, и хотя Люк понимал, что не должен ими любоваться, как какой-нибудь капризный неженка, – все равно, от их хрупкости и пышности он почувствовал глубокое тайное удовлетворение.
Люк передвигался по дому совершенно беззвучно, как тень. Он не был уверен в Леклерке, поэтому ловко избегал его, пока проводил разведку территории.
Мебель отражала элегантный вкус Макса. Теперь Люк лучше почувствовал своего наставника, хоть и не мог знать, что вокруг – английский и французский антиквариат. Перед его глазами были просто блестящие изящные столы, пышные диваны, прелестные китайские лампы и мирные пейзажи.
Хоть ему и понравился весь дом, но своим любимым местом Люк сразу определил балкон своей комнаты. Оттуда он наслаждался жарким ароматом цветов и улицы, смотрел на щелкавших фотоаппаратами или покупавших сувениры людей.
Волей-неволей Люк заметил, что в этом городе люди обращались со своими кошельками и портмоне на удивление небрежно. Женщины с болтающейся на плече сумочкой, мужчины, засовывавшие деньги прямо в задний карман расклешенных брюк. Просто рай для карманного воришки! Если с Майами ничего не получится, решил Люк, то он и здесь отлично проживет – особенно если приплюсовать его стипендию как ученика колдуна.
– Ты везде рассыпал сахар, – сказала Роксана у него из-за спины.
Люк напрягся. Он опустил глаза вниз, на свои руки, и недовольно поморщился. Все пальцы были перемазаны сахаром. Он поспешно вытер руки о джинсы.
– Ну и что?
– Леклерк с ума сойдет. От сахара заводятся тараканы. Он еще раз вытер руки, потому что теперь они казались липкими.
– Я уберу.
Она подошла к нему, стала рядом у перил. В желтом костюмчике с шортами Роксана выглядела просто отлично.
– Что ты делаешь?
– Просто смотрю.
– Папа сказал, что сегодня у нас свободен целый день. Завтра мы начнем репетировать новые номера программы кабаре для клуба.
– Какого клуба?
– «Волшебная дверь». Мы там работаем, – она принялась играть с цветами, оплетавшими перила. – Там мы показываем номера посложнее, чем на карнавале. Иногда папа меняет программу два раза в день, а иногда мы работаем специально для отдельных посетителей.
Люк постепенно забыл о своем страхе перед Леклерком и о возможном наказании. Он еще не знал, какое место сможет занять в программе кабаре, но ему ужасно хотелось в ней участвовать.
– И сколько выступлений за один вечер?
– Два, – сорвав цветок ломоноса, она попыталась намотать хрупкий стебелек себе на ухо. – В восемь и одиннадцать. Наши номера – гвоздь программы, – Роксана наморщила носик. – Мне придется каждый день спать после школы. Как маленькой.