Послы «Великого Монгольского государства» даже предпринимали путь от даурской станционной водокачки, бывшей украшением новоявленной столицы, к фонтанам и дворцам Версаля, чтобы добиться там признания, но до Франции так и не доехали.
Сам «живой бог» Нейсе-Геген в скором времени погиб. В правительстве «Великого государства» начались раздоры. Командующий вооруженными силами призрачной страны угодил в ургинскую тюрьму. Вскоре вся его эта даурская политическая фантастика кончилась, потому что японские захватчики предпочли поддержать своих ставленников в Китае.
Со станцией Даурия связано и зловещее имя полубезумного барона Романа фон Штернберга, японского наемника и заклятого врага революции. Вскоре после падения «даурского правительства» он двинулся со станции Даурия на Могойтуй, ведя за собою конную Азиатскую дивизию. Он надеялся на то, что, захватив Монголию, установит свой порядок во всей Центральной Азии. Речь снова шла о монархии, о восстановлении маньчжурской династии, о захвате Советской России. Находящаяся на стыке Забайкалья, Маньчжурии и Монголии глухая станция Даурия не зря была облюбована японскими захватчиками для их страшных опытов. Безумная затея Унгерна кончилась крахом, но он успел залить кровью своих жертв землю Забайкалья и Монголии, оставив на ней следы коршуновых когтей.
…В сильно пересеченной степи виднелись выходы каких-то темных горных пород, на вид то зернистых, то расположенных плотными поперечными слоями. Промелькнули Шарасун, Билету, Мациевская. Справа потянулись овраги, разрезающие равнину, покрытую холмами.
Впереди и справа виднелись желтые возвышенности. Это была уже земля Китая, где стояла станция Маньчжурия. Забайкальский вокзал встретил нас плавной и задумчивой музыкой, сливавшейся со светом солнечного дня. Это был вальс «На сопках Маньчжурии». В эти мгновенья он был слышим в двух странах, разграниченных грядой невысоких маньчжурских холмов.
Наше путешествие было закончено.
Январь 1960 года, Москва
В сердце Океании
Знак Маклая. Повесть для кинематографа
Капли дождя скатываются по оконному стеклу. Как сквозь жемчужную пелену, в окно видны беспрерывно движущиеся ряды войск, обозы, батареи.
Идет, грузно ступая, пехота, медленно движется кавалерия. Время от времени в окне мелькают полосатые дорожные столбы. К ним прикреплены доски со свежими надписями и стрелками — «На Страсбург!», «На Париж!».
В купе омнибуса, у самого окна, сидит молодой человек с бородкой, скромно одетый, в сюртуке и цилиндре. В руках у него раскрытая книга. На полке над его головой стоит клетчатый саквояж.
— На Страсбург, на Страсбург! — поет на мотив какого-то опереточного куплета сосед молодого человека.
Клетчатый саквояж на полке вздрагивает в такт движению омнибуса.
Молодой человек перелистывает книгу.
— А потом на Париж, на Париж! И тогда мы покажем этим французам, что такое чистые тевтоны. Как вы думаете? — обращается он к молодому человеку. — …Виноват, вы не понимаете немецкого языка? — не унимается сосед. — Почему вы молчите? Вы — папуас, поляк, чех, черт возьми? Может быть, вы русский?
Молодой человек молчит.
— Часто слова не нужны,— продолжает немец.
Коротким тупым пальцем он тычет в оконное стекло, покрытое каплями дождя. Мимо, как чудовище, проползает огромная пушка. На минуту видно, как какой-то штатский, очень толстый человек, неизвестно откуда и появившийся, бежит вслед за пушкой, простирая к ней руки. Он как бы просит подвезти его. Орудийная прислуга смеется над толстяком.
Немец в тирольской шляпе снова тычет пальцем в окно. В окне появляются мокрый конский бок и часть фигуры всадника. На первом плане — грубый ботфорт со звездчатой шпорой и широкий палаш.