— И никак иначе, дети мои!
Я была несобранной. И всегда хваталась за вилку для рыбы, в которой мало зубцов, потому что другая напоминала о дядюшке Хансе. Я стучала по ножке бокала, извлекая из него высокие ритмичные звуки, похожие на дедушкин ксилофон, вызывая всплеск ярости у жрицы хороших манер.
По субботам за дочерьми министров и дипломатов приезжал кортеж лимузинов, пробуждавший во мне мечты. Я оставалась в пансионе или ехала на поезде до Утрехтского вокзала.
— Кристель! Письмо!
Сестра Мария Иммакулата упрятала нежность под напускной суровостью и заботится, чтобы во всем был порядок. Она понимает, как важны письма. Об этом свидетельствует притихшая толпа девчонок, обычно таких непоседливых. Галдящая паства как по мановению руки выстроилась серыми ровными рядами в ожидании. Нам всем хочется знать, что о нас еще помнят за пределами этого дома. Мать написала то же, что писала каждую неделю: слова все те же, о делах отеля, о папе, о настроениях тети Мари и погоде в Утрехте — как будто погода там не такая, как здесь. Мне уже пора бы завести ящичек для писем. Возможно, тогда мать будет присылать по письму в день? Возможно, небольшая дистанция и мое отсутствие нужны ей, чтобы писать о том, чего она так и не смогла сказать.
Каждую неделю я жадно ловлю слова, которые с безупречной дикцией произнесут тонкие губы сестры Марии Иммакулаты.
Мать меня развлекает. Тетя Мари побила пьяного клиента, который хотел увезти ее к солнцу, в отеле внезапно сломался котел-обогреватель, температура резко упала, и все клиенты разбежались. И отец туда же — уходит все чаще и чаще, тоже ищет немного тепла.
Я люблю эти письма, тонкость бумаги, чувство мамы на подушечках пальцев. На этих регулярных посланиях часто заметны следы выскобленных помарок и ароматные пятна от хереса. Я жду этих писем, запоздалых знаков внимания.
Мать так и не узнала, сколько счастья мне доставляли ее одинаковые фразы, не увидела, как напрягались в ожидании письма мои руки, как я сияла, когда выкрикивали мою фамилию.
Забавный пансион, мне здесь очень нравится, я побеждаю привычку к лентяйству. Провожу веселые, нормальные, спортивные годы. Бегаю, плаваю, прыгаю. Не жалея себя, заставляю растущее тело двигаться, потеть.
Я начинаю курить. По воскресеньям сестры и сами курят. Я, как папа, затягиваюсь «Кэмелом» без фильтра, от его крепкого дыма дерет в горле. Я горжусь, что делаю все, как взрослая, что не кашляю, что такая же выносливая.
А существует ли вообще иной выбор, кроме подражания отцу или матери? Можно ли отвязаться от этой необходимости чувствовать зависимость? Разве что с годами, осознав пагубные последствия слепого копирования.
Сестра Мария Иммакулата отвечает и за чистоту газона.
— Как в Оксфорде! — кричит она. — Какой ровный, а уж как зелен!..
Учителя математики зовут Хеес Беен. Одна нога у него не сгибается, и он волочит ее, недовольно гримасничая. Он еще молодой, и наши округлости интересуют его больше, чем геометрия. У него длинная указка с металлическим наконечником, которой он конвульсивно ковыряет в носу, запрокидывая голову. Мне нравится, играя с такой легкой добычей, отплатить ему за свое минутное омерзение. Задрав юбку выше некуда и скатав ее у самой талии, я собираю у доски якобы упавшие мелки. Я медленно нагибаюсь пониже, чувствуя, как мои бедра открываются полностью, как прохладный воздух обвевает ягодицы, и вижу, что лицо учителя багровеет. Он немеет, смотрит только на меня, мои ягодицы для него прекрасное виденье. Мне доставляют удовольствие моя власть и его конфуз. Все развеселились, а я фыркаю в ладошку лицом к доске. Потом с удивленным и наивным лицом сажусь в первый ряд, где должны сидеть близорукие и те, у кого фамилия начинается на «А». Я рада, что спектакль, хоть и не арифметический, а скорее физиологический, удался.
Сестра Гертруда разговаривает с нами на «королевском английском», Queen’s english. Я люблю этот язык, я быстро сообразила, что он — ключ к тому, чтобы уехать. На сестре Гертруде прямоугольный черно-белый чепец, надетый строго параллельно темным очкам в металлической оправе, и вид получается такой, словно она нахлобучила на голову коробку из-под ботинок. Сестра Гертруда некрасива, но обаятельна.