— Вам я рассказываю обо всем, Мариано. Не знаю, что со мной происходит, когда я с вами. Люблю вас, как брата. Нет, не брата... Скорее, как подругу, на которую во всем можно положиться.
Оставаясь наедине с собой, Реновалес чувствовал отвращение, когда вспоминал об откровенности Кончи. Она действительно такая, какой ее считают, — очень привлекательная, очень красивая, но совершенно безнравственная женщина. Ну, а себя самого он ругал самими непотребными словами, которым научился во времена богемной жизни в Риме, и сравнивал себя со всеми рогатыми животными, которых мог вспомнить.
«Больше не пойду к ней. Это же позор... неплохую роль ты выбрал себе, маэстро».
Но стоило ему не прийти к графине два дня, как появлялась француженка Мари, горничная сеньоры де Альберка, с надушенным письмом, а иногда письмо прибывало по почте, кричаще выделяясь среди прочей корреспонденции художника.
«Ну что за женщина! — восклицал Реновалес, торопливо пряча яркий конверт, так и бросающийся в глаза. — Какая неосторожность! Рано или поздно Хосефина обратит внимание на эти письма».
В своем преклонении перед гениальным другом Котонер считал, что перед ним не может устоять ни одна женщина — поэтому и сеньора де Альберка, конечно, безумно влюблена в маэстро. Старый волокита печально качал головой.
— Это плохо кончится, Мариано. Ты должен порвать с этой сеньорой. Подумай о покое своего домашнего очага! Вижу, не миновать тебе беды.
Письма всегда были одинаковы. Бесконечные жалобы на короткие перерывы в его визитах. «Cher maitre, сегодня ночью я не могла уснуть, думая о вас...», а в конце непременная подпись: «Ваша поклонница и хорошая подруга Coquillerosse » такое воинственное прозвище она выбрала для переписки с художником.
Писала она беспорядочно, в самые неожиданные часы дня, повинуясь прихотям своего воображения и постоянно возбужденных нервов. Несколько раз вскакивала с постели даже в полночь или рано утром: никак не могла заснуть и, чтобы как-то развлечься в бессоннице, заполняла четыре страницы мелким почерком, обращаясь к доброму другу. Во всех подробностях она рассказывала ему о графе, о том, что слышала от подруг, сообщала последние сплетни о людях с «большого дворца», сетовала на равнодушие своего доктора. А иногда это были только четыре строки — лаконичные, отчаянные. «Приходите немедленно, милый Мариано. Очень срочное дело» — тревожно кричали буквы.
И маэстро бросал свою работу и немедленно бежал к графине, а та принимала его, лежа в постели, в своей пропахшей духами спальне, куда уже много лет не заходил сеньор, помешанный на орденах.
Художник появлялся встревоженным — наверное, произошло что-то ужасное, — а Конча, беспокойно вертясь под вышитыми одеялами и убирая со лба золотые пряди, выбивающиеся из-под кружевного чепчика, говорила и говорила; слова слетали с ее уст беспорядочно, как птичье чириканье, словно от ночной тишины она заболела косноязычием. Ей пришли на ум гениальные идеи; приснилась очень оригинальная научная теория — Монтеверди будет в восторге. И она с важным видом выкладывала свое открытие маэстро, кивающему головой, не понимающему ни слова и раздражающемуся, что такой хорошенький ротик плетет всякую ерунду.
В другой раз графиня начинала рассказывать, какую речь готовит она на торжественное собрание женской лиги — это, мол, будет настоящий шедевр красноречия. Высовывала из-под простыней руки цвета слоновой кости и, будто не замечая, как возбуждается Реновалес, спокойно брала с ночного столика несколько испещренных карандашом листков. Добрый друг должен сказать ей, кто является величайшим художником в мире, потому что она оставила в своей речи чистое место для этого имени.
Проболтав час, а то и больше, под страстным взглядом художника, она наконец переходила к срочному делу, из-за которого маэстро покинул свою работу и примчался к ней, на ее отчаянный вопль. Это всегда были вопросы жизни или смерти: речь шла ни больше, ни меньше, как о ее чести. То он должен нарисовать что-то на веере той или иной сеньоры-чужестранки, которая мечтала вывезти из Испании хоть какую-то картинку великого маэстро. Та дама, дескать, попросила Кончу об этом вчера вечером на дипломатическом рауте, зная о ее дружбе с Реновалесом. А то графиня звала его, чтобы попросить какую-нибудь «картинку», эскизик, любую мелочь из тех, что валяются по всем углам его мастерской, для благотворительной лотереи, организованной женской лигой в пользу бедных девушек, потерявших девственность, которых графиня и ее подруги взялись наставить на путь добродетели.
— Не надо кривиться, маэстро; не будьте таким скрягой. Это только маленькие жертвы, требуемые дружбой. Все считают, что я имею большое влияние на знаменитого маэстро и надоедают мне просьбами, заставляя давать сотни обещаний... Никто ведь вас хорошо не знает; никто не представляет, какой вы развращенный, непослушный и злой человек!
И ласково позволяла поцеловать свою руку, улыбаясь почти сочувственно. Но едва ее кожи касалась его щекочущая борода, едва она ощущала прикосновение горячих губ художника к своей белой пухленькой ручке выше локтя, как сразу отталкивала его, смеясь и ерзая под одеялом.
— Пустите меня, Мариано! А то закричу! Я позову Мари! И больше не буду принимать вас в спальне. Вы не заслуживаете такого доверия... Спокойно, маэстро, спокойно, а то расскажу обо всем Хосефине!
Не раз, встревоженно прибежав на зов графини, Реновалес находил ее бледной, с синяками под глазами, так как она всю ночь плакала. Увидев маэстро, Конча заливалась слезами. Она так несчастна в любви, равнодушие Монтеверди приносит ей невыносимые страдания. Она не видит его целыми днями — он избегает встреч с нею. Ох, эти ученые! Договорился до того, что заявил ей, будто женщина — это большая помеха для серьезных научных исследований. А она любит его безумно, покоряется ему, как рабыня, терпит все его причуды, любит его так горячо, как может любить только женщина, которая намного старше своего любовника и понимает, что она ему не ровня.
— Ох, Реновалес! Не влюбляйтесь никогда. Это ад! Вы даже не представляете, какой вы счастливый, что ничего не знаете о таких вещах.
Но маэстро не трогали слезы графини, а ее откровенность только раздражала его. Размахивая руками, он ходил по спальне, будто был у себя в мастерской, и говорил Конче с грубой прямотой, как женщине, уже открывшей ему все свои тайны и слабости. Черт возьми! Ему нет никакого дела до всего этого. Так она позвала его лишь для того, чтобы он выслушивал этот бред?.. Графиня всхлипывала, как ребенок, съежившись под одеялами и простынями. Она одна как перст на этом свете и очень несчастна. У нее нет иного друга, кроме маэстро — он для нее и отец, и брат. Кому же, как не ему, она может рассказать о своем горе? В один из таких моментов, увидев, что художник молчит, растрогавшись ее слезами, Конча осмелела и сказала, чего от него хочет. Он должен пойти к Монтеверди и хорошо отчитать его, сказать напутствия, чтобы он вел себя по-человечески и не заставлял ее страдать. Доктор преклоняется перед художником. Это один из самых горячих его поклонников. Она уверена, что достаточно маэстро сказать Монтеверди несколько слов, и тот вернется к ней покорным, как ягненок. Надо ему показать, что она не одна, что у нее есть защитник, что никому не позволено безнаказанно насмехаться над нею.
Но Конча даже не успела изложить свою просьбу до конца. Художник сжал кулаки и широкими шагами заходил по комнате, неистово ругаясь. Он даже кипел от ярости.
— Проклятье! Этого только не хватало! Скоро вы попросите, чтобы я почистил вам ботинки. Вы с ума сошли, сеньора? За кого вы меня принимаете? Я не желаю терпеть ваши прихоти... Для этого у вас есть граф. Оставьте меня в покое.