Реновалес ходил по дому с раннего утра, за всем наблюдая. На его манишке красовались две орденские ленты, а на груди мерцало сияющее созвездие золотых звезд. Даже Котонер нацепил на себя несколько наград — орденов папского двора. Маэстро с удовлетворением смотрел на себя во все зеркала, любовался также и своим другом. Им нужно быть нарядными: такой праздник, как сегодня, бывает раз в жизни. Он не давал товарищу покоя, вновь и вновь расспрашивая, как идут приготовления к церемонии — не забыли ли чего-нибудь. Оркестром будет дирижировать маэстро Педраса, большой друг Реновалеса. Играть приглашены все лучшие музыканты Мадрида — в основном оркестранты Королевской оперы. Хор будет неплохой, но из известных певцов удалось привлечь только тех, кто постоянно проживает в столице. К сожалению, театральный сезон уже закончился...
Котонер отчитался хозяину о своей деятельности. Точно в десять прибудет нунций его святости монсеньор Орланди, большой друг Котонера: еще молодой красавец-прелат, с которым художник подружился в Риме. Достаточно было Котонеру сказать ему два слова, чтобы тот согласился оказать маэстро Реновалесу высокую честь — собственноручно обвенчать молодоженов. На то и друзья, чтобы при случае к ним обращаться. Радуясь, что сумел подняться над собственной незначительностью, портретист святых отцов повел друга от мастерской к мастерской, показывая, как идут приготовления; маэстро одобрял все его распоряжения.
В этой мастерской разместится оркестр и будет устроен lunch . Два других нефа — для гостей. Всего ли здесь хватает?.. Оба художника осмотрели алтарь с его канделябрами и тусклыми гобеленами, раками и крестами из старого матового золота, казалось, впитывающего в себя свет, вовсе не отражая его. Все вроде как положено. Стены были увешаны старинными картинами, венками и гирляндами цветов, закрывали красочные этюды кисти маэстро и его незаконченные полотна светского содержания, которые нарушали бы скромную и подчеркнуто благочестивую обстановку этого нефа, превращенного в часовню. Пол был частично застелен яркими коврами, персидскими и мавританскими. Перед алтарем — два стульчика для молитвы на коленях, а за ними — все роскошные сиденья, которые нашлись в мастерской, — для почетных гостей: белые кресла XVIII века с вышитыми пасторальными сценками, складные греческие стульчики, дубовые резные троны, венецианские кресла, темные стулья с длинными подлокотниками. Настоящая антикварная коллекция — пестрая и причудливая.
Вдруг Котонер удивленно сделал шаг назад. Какая невнимательность! Вот опозорились бы, если бы он не досмотрел!.. В глубине мастерской, как раз напротив алтаря, частично закрывая витражное окно, возвышалась мраморная статуя нагой женщины. Освещенная дневным светом, льющимся сквозь окна, она прикрывала одной рукой лоно, а второй — грудь. Эту прекрасную статую — Венеру Медицейскую {55} — Реновалес привез из Италии. Ослепительно белая античная красота гордо сияла на фоне мертвенной желтизны святых предметов, расставленных у противоположной стены. Привыкнув все время видеть статую, оба художника уже несколько раз за сегодня прошли мимо, не обращая внимания на ее наготу, ставшую как бы еще более дерзкой и прекрасной, когда мастерская превратилась в молельню.
Котонер разразился смехом.
— Вот был бы скандал, если бы она так и осталась здесь!.. Что сказали бы дамы! А мой друг Орланди подумал бы, что ты это сделал нарочно, потому что он тебя считает немного вольнодумцем... Ну-ка, парень, за дело; давай-ка поразмыслим, чем эту даму прикрыть.
После долгих поисков они нашли в одной из мастерских, где все было перевернуто и переставлено, большой лоскут индийской хлопчатобумажной ткани, разрисованной слонами и цветами лотоса; накинули это подвернувшееся покрывало на нагую богиню, укутали ее до пят, и теперь она стояла, словно какой-то таинственный сюрприз, приготовленный для гостей.
Начали съезжаться приглашенные. Перед воротами стучали лошадиные копыта и скрипели, растворяясь и закрываясь, дверцы карет. Экипажи подкатывали один за другим, шум человеческих голосов нарастал. В прихожей шуршали по полу длинные шлейфы шелковых платьев и туда-сюда сновали слуги — принимали у гостей плащи и пальто, выдавали за них номерки, как в театрах, и относили одежду в комнату, временно служившую гардеробной. Все слуги были во фраках какого-то неопределенного цвета, чисто выбритые, с длинными бакенбардами. Руководил челядью Котонер, а Реновалес в это время встречал гостей: вежливо кланялся и улыбался дамам в белых и черных мантильях, пожимал руки мужчинам, некоторые из которых были в ярких, увешанных регалиями мундирах.
Глядя на этот парад, проходивший церемониальным маршем через его мастерские и салоны, маэстро чувствовал глубокое волнение. Сладкой музыкой отражался в его ушах шорох шлейфов, шелест вееров, которыми обмахивалась дамы, слова гостей, поздравлявших художника со свадьбой дочери и восхвалявших его художественный вкус. Гости прибывали радостно возбужденными, охваченными тем же желанием посмотреть на людей и показать себя, с которым появлялись на театральных премьерах и на светских балах. Их радовали и хорошая музыка, и то, что в церемонии примет участие сам папский нунций, и приготовления к грандиозному завтраку, а особенно — уверенность, что завтра их имя непременно напечатают в какой-нибудь газете, в разделе светской хроники, а может, еще и дадут фотографию. Свадьба Эмилии Реновалес была незаурядным событием.
В толпе элегантно одетых людей, что накатывали волнами, заполняя весь дом, несколько человек поспешно устанавливали фотоаппараты. Значит, будут делать снимки! Те, кто имел зуб на художника, помня, какую кучу денег он слупил за портрет, теперь великодушно прощали его жадность. Этот маэстро живет как вельможа... А Реновалес ходил и ходил, вращался во все стороны, пожимал руки, говорил любезности, разговаривал о сем о том и сам не знал, куда пойдет в следующий миг. Выйдя в прихожую, он на минуту остановился перед окном и увидел освещенный солнцем уголок сада, деревья, цветы, а за оградой — сборище черного люду: веселая толпа любовалась необычным зрелищем. Художник вдохнул аромат роз и женских духов и почувствовал, как сладкая радость распирает его грудь. Замечательная это штука — жизнь. Глядя на простонародье, толпящееся на улице, Реновалес с гордостью подумал, что и отец его был всего лишь сельский кузнец. Святый боже! Как высоко он поднялся!..
Художник почувствовал благодарность к богатому праздному люду, поддерживающему его благосостояние, а сегодня пришедшему на свадьбу его дочери; художник хотел угодить этому избранном обществу и донимал Котонера всякими советами. Старый друг огрызался от маэстро с гордой самоуверенностью человека, который разбирается в своем деле. Твое место, мол, в доме, среди гостей. Оставь меня в покое, я и без тебя прекрасно знаю, что надо делать. И, повернувшись к Мариано спиной, Котонер распоряжался слугами и показывал дорогу прибывающей публике, с первого взгляда определяя, кто к какому сословию принадлежит. «Прошу сюда, сеньоры».
Появилась группа музыкантов, и он провел их черным ходом, чтобы они могли сразу попасть к своим пюпитрам, не смешиваясь с гостями. Затем принялся ругать поварят, промедливших с приготовлением завтракать и теперь проталкивающихся сквозь толпу, неся над головами гостей большие корзины с закусками.
Вдруг Котонер увидел мелькнувшую на ступенях плюшевую шляпу с кистями, а под нею — бледное лицо над шелковой, подпоясанной лиловым фахином сутаной с лиловыми пуговицами. Этот знатный гость поднимался вверх, идя между двумя другими, что были в простых черных рясах. Старый художник покинул свой пост и бросился навстречу отцам:
— Oh, monsignore! Monsignore Orlandi! Va bene? Va bene?