— Хосефина!.. Хосефина!.. Не забывай — мы на свадьбе у Милито!..
Но его предостережение было излишним. Увидев давнюю подругу, Конча сама подбежала к ней. «Дорогая моя! Как давно мы с тобой не виделись! Дай поцелую тебя... Еще разок». И звонко чмокала болезненно выглядевшую женщину, словно в порыве искренней радости. Хосефина попыталась сопротивляться, но тут же сдалась; привычка и воспитание победили, и она только улыбалась — грустно и смущенно. Даже сама поцеловала графиню в ответ, правда, холодно и равнодушно. К Конче у нее не было ненависти. Если бы муж не ухаживал за ней, то ухаживал бы за кем-то другим; настоящая ее соперница, грозная и недосягаемая, жила в его воображении.
Счастливые и немного уставшие от ливня поздравлений, молодожены взялись за руки, прошли сквозь толпу гостей и удалились под музыку триумфального марша.
Оркестр перестал играть, и люди двинулись к столам, заставленным бутылками, холодными закусками и сладостями, вокруг которых растерянно суетились слуги, не зная, что делать, потому что множество рук мгновенно расхватали тарелки с подрумяненными бифштексами и ножи с перламутровыми рукоятками, лежавшие у каждого блюда. После обряда венчания гости, казалось, почувствовали нестерпимый голод, и теперь эти вежливые и хорошо воспитанные господа, улыбаясь, толкали друг друга локтями, наступали дамам на шлейфы платьев; взяв штурмом столы, они расселись по стульям — возбужденные и веселые, каждый с тарелкой в руках; молодые люди сами хватали со столов бутылки с шампанским и ходили по залам, наливая дамам в бокалы. С тактичной беззаботностью гости быстро опустошали подносы и вазы. Слуги поспешно снова их наполняли, однако пирамиды сэндвичей, фруктов и сладостей уменьшались на глазах, бутылки мгновенно исчезали. Хлопанье пробок, вылетающих из бутылок, не утихало ни на минуту.
Реновалес бегал наравне со слугами, разнося тарелки и бокалы знакомым дамам, сидевшим далеко от столов. Сеньора де Альберка вела себя как хозяйка дома и гоняла художника во все концы с непрерывными поручениями.
Во время одного такого рейда художник встретился с Сольдевильей, своим любимым учеником, которого давно не видел. Юноша казался печальным, хотя находил какое-то утешение в том, что его жилет — из вышитого цветами черного бархата, с золотыми пуговицами — вызвал настоящий фурор среди молодежи.
Реновалесу захотелось утешить своего любимца. Бедный мальчик! Впервые маэстро дал понять, что знает его тайну.
— Я хотел бы для своей дочери другой пары, но, к сожалению, не суждено. Работать, Сольдевилья! Выше голову! Мы должны отдавать всю свою любовь одному только искусству!
И вернулся к графине, удовлетворенный тем, что так великодушно утешил приунывшего парня.
В полдень праздник закончился. Молодожены появились вновь, уже в дорожных костюмах: он — в лисьей шубе (несмотря на жару), в кожаном шлеме и высоких гетрах; она — в длинном плаще и в тюрбане из густых вуалей — как одалиска, сбежавшая из гарема.
У дверей их ждал новенький автомобиль с мощным мотором, который жених приобрел именно для свадебного путешествия. Заночуют они в нескольких сотнях километров отсюда, в центре Старой Кастилии, в имении, доставшемся Лопесу де Coca в наследство от родителей, в котором он еще ни разу не был.
«Современный брак» — как выразился Котонер; супружеская интимность прямо в дороге, за тактичной спиной шофера. Завтра они отправятся в путешествие по Европе. Заедут в Берлин, а может, и дальше.
Лопес де Coca крепко пожал всем руки с выражением капитана, что отправляется в кругосветное путешествие, и пошел осматривать перед дорогой автомобиль. Милито дала себя обнять, и на ее вуали остались капли материнских слез.
— До свидания! Удачи тебе, доченька!..
Так закончилась свадьба.
Реновалес и его жена остались одни. Без дочери они почувствовали себя еще более одинокими, а пропасть между ними стала еще глубже. Ходили грустные, мрачные и смотрели друг на друга как чужие. Раньше, когда в доме звенел голос Милито, они, разговаривая с дочерью, иногда перебрасывались словом и между собой. А теперь их жизнь стала похожа на жизнь скованных одной цепью каторжников, ненавидящих друг друга, но вынуждены день и ночь оставаться вместе.
В поисках спасения от этого одиночества, наполняющего их страхом, они просили молодых поселиться с ними. Дом большой, места хватило бы на всех. Но Милито высказалась против, мягко, но решительно, и муж поддержал ее. Они должны жить возле его каретника и гаража. Да и не позволил бы ему тесть разместить в этом доме собранную им большую коллекцию бычьих голов и окровавленных костюмов знаменитых тореадоров, драгоценные экспонаты, которые вызывают интерес и восторг не только у его друзей, но и у многих иностранцев...
Когда художник и Хосефина остались одни, им показалось, что за один месяц они постарели на много лет; их дом вдруг стал похож на заброшенный древний храм — совершенно пустой, наполненный гулкой тишиной. Реновалес хотел, чтобы Котонер перебрался к ним, но старый холостяк решительно отказался. Он будет приходить в их дом столоваться, проводить с ними большую часть дня. Реновалесы — его единственная семья, но он хочет сохранить свободу; у него много друзей, ему ежедневно приходится бывать у кого-нибудь — а жить как-то иначе он просто не может.
Как только наступили по-настоящему теплые дни, маэстро уговорил жену поехать в то место, куда они выбирались каждое лето: то был пустой и мало кому известный уголок андалузского побережья, где стояла маленькая рыбацкая деревушка. В свое время художник нарисовал там немало картин. В Мадриде Реновалес томился, потому что графиня де Альберка поехала с мужем в Биарриц и потянула за собой доктора Монтеверди.
Поэтому художник с женой выбрались к морю, но прожили там не более месяца. Маэстро успел нарисовать только две картины. Хосефина чувствовала себя плохо. Правда, у моря ей сначала стало лучше. Она оживилась и часами сидела на песке, загорая под солнцем и глядя на море безразличными глазами больной, соскучившейся по теплу. Муж, всегда окруженный кучкой каких-нибудь оборванцев, рисовал рядом. Хосефина повеселела, она иногда пела, а то и улыбалась маэстро, будто прощала его и хотела все забыть. Но неожиданно снова впадала в грусть и начинала чувствовать сильную слабость в теле. Солнечный пляж и приятная жизнь на свежем воздухе вдруг стали подавлять ее, она почувствовала то отвращение, которое иногда чувствуют больные к свету и шуму и прячутся от всего этого под одеяло. Хосефина заскучала по своему печальному мадридскому дому. Там ей лучше, там ее окружают хотя бы воспоминания, и она чувствует себя увереннее, не так боится гнетущего страха, неотступно крадущегося за ней. А еще — ей хочется увидеться с дочерью. Реновалес должен дать зятю телеграмму. Хватит ездить по Европе — мать хочет видеть Милито.
Реновалес и Хосефина вернулись в Мадрид в конце сентября, а вскоре прибыли и молодые, удовлетворенные путешествием, а больше тем, что оказались в знакомой среде. Лопес де Coca потерпел горькое разочарование, познакомившись с людьми, которые были богаче и ослепляли его своими роскошными экипажами и автомобилями. Его жена стремилась вращаться в кругу своих подруг: пусть восхищаются ее богатством и высоким положением в светском обществе. Милито расстроило, что в тех странах, где они путешествовали, ею никто не интересовался, они всем были безразличны.
Увидев дочь, Хосефина, казалось, ожила. Милито посещала их часто, приезжая пополудни и щеголяя своей элегантностью, которая еще больше бросалась в глаза среди лета, когда весь высший свет Мадрида разъехался по курортам. Милито забирала мать и катала ее в автомобиле, выезжая за город и поднимая облака пыли на дорогах. Случалось, что и Хосефина усилием воли преодолевала свою слабость и ехала к дочери — та жила в доме, который выходил фасадом на улицу Олосага. Мать наслаждалась там модерным комфортом, которым была окружена теперь Милито.
Маэстро явно скучал. Еще напоенный светом и яркими красками средиземноморского побережья, он ничего не мог делать в Мадриде в это время, да и заказов на портреты не было. К тому же Реновалесу не хватало общества Котонера: тот отправился в глухой кастильский городок, известный своими историческими памятниками, и с забавной гордостью забавлялся там почестями, которые оказывали ему как гению, жившему во дворце прелата и уничтожавшему своей бездарной реставрацией росписи в соборе.