— Кто знает! — прошептала больная с закрытыми глазами. — Возможно, ты еще вспомнишь обо мне, когда я умру... Возможно, почувствуешь хоть немного любви и благодарности к женщине, которая тебя так любила. Человек всегда стремится к тому, что для него навеки потеряно...
Обессиленная от перенапряжения, больная замолчала и погрузилась в тяжелую дремоту, другого отдыха она теперь не знала. После этого разговора Реновалес почувствовал, что он — жалкое ничтожество по сравнению со своей женой. Она прощает мужа, хотя знает абсолютно все о его любовном приключении: читала письмо за письмом, следила, как меняется выражение его лица, следила за каждой его улыбкой, вызванной воспоминаниями о предательской любви, вдыхала почти неуловимый аромат духов, который исходил от него, и, видимо, целыми ночами мучилась в изнурительной бессоннице, представляя себе цветущее тело соперницы. Но Хосефина молчала! И умирает без единого слова осуждения! И он не упал к ее ногам, вымаливая прощение! И даже не вздохнул, не проронил хотя бы одной слезинки!
Он теперь боялся оставаться с нею наедине. Милито вновь перебралась в родительский дом, чтобы ухаживать матерью. Маэстро прятался в мастерской и стремился в работе забыть об этом жалком теле, которое лежало под одной крышей с ним и в котором понемногу угасал огонек жизни.
Но напрасно накладывал он на мольберт краски, брал в руку кисть и готовил полотна. Далее мазни дело не продвигалось; казалось, он совсем разучился рисовать! То и дело он тревожно оборачивался, потому что ему слышалось, будто Хосефина заходит в мастерскую, чтобы продолжить разговор, в котором так отчетливо проявились ее душевное величие и его ничтожность. А то вдруг Реновалеса охватывало непреодолимое желание посмотреть, как там жена, и он на цыпочках подходил к спальне, заглядывал в дверь и видел, как Хосефина, похожая на живой скелет, туго обтянутый желтой кожей, слушает дочь и улыбается жуткой улыбкой живого мертвеца.
Хотя тело ее совсем высохло, она худела и дальше, таяла на глазах.
Порой она погружалась в мучительный бред, и дочь, сдерживая слезы, соглашалась на фантастические путешествия, которые задумывала мать; они поедут с Милито далеко и поселятся в прекрасном саду, где нет мужчин, нет художников... Ни единого художника!
Хосефина прожила еще почти две недели. Охваченный жестоким эгоизмом, Реновалес сетовал на жизнь, не мог дождаться, когда же наконец можно будет отдохнуть. Если жена все равно должна умереть, то почему не умрет как можно скорее и не вернет покой всем в доме?
Произошло это вечером; маэстро лежал на диване, в мастерской, и перечитывал надушенное письмо, полное нежных упреков. Сколько дней уже она, Конча, не видела его! Как здоровье больной? Она понимает, что его долг быть дома; пошли бы пересуды, если бы он к ней приходил. Но как ей тяжело от этой вынужденной разлуки!..
Художник не дочитал письмо до конца, потому что в мастерскую зашла Милито. Она была взволнована, с застывшим в глазах испугом; такой жуткий ужас охватывает каждого человека, когда он слышит, как совсем рядом прошелестела смерть, даже если ее появления давно ждут.
Голос Милито прерывался рыданиями. Мама... она именно разговаривала с ней, утешала ее, обещала, что скоро они отправятся в далекое путешествие... и вдруг хрип... голова ее начала клониться и упала на плечо... одно мгновение... и все кончено... как птенчик!
Реновалес бросился в спальню, столкнувшись с Котонером, выбежавшим из столовой ему навстречу. Они увидели Хосефину в кресле — съёжившуюся, сморщенную. Казалось, что смерть скомкала это тело и на кресле лежит только сверток одежды.
Крепкой Милито пришлось подхватить отца под руки, проявить мужество человека, который в критический момент сохраняет спокойствие и самообладание. Реновалес сдался на волю дочери; еще держа в руке письмо графини, он уткнулся лицом в плечо Милито, охваченный наигранным отчаянием артиста.
— Держись, Мариано! — со слезами в голосе утешал его Котонер. — Будь мужчиной... Милито, отведи отца в мастерскую... Чтобы не видел ее...
Маэстро дал себя увести. Он тяжело вздыхал, но тщетно пытался заплакать. Слезы не выступали. Он не мог даже сосредоточиться на своем горе: его внимание отвлекал внутренний голос, голос больших искушений.
Хосефина умерла, и он наконец свободен. Сам себе хозяин, без ига на шее. Никто теперь не будет гнуть его к земле, и он пойдет своей дорогой. Узнает все радости, которые есть на свете: будет наслаждаться любовью, не зная ни страха, ни угрызений совести, будет греться в лучах славы!..
Для него начиналась новая жизнь.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
І
Только в начале следующей зимы вернулся Реновалес в Мадрид. Смерть жены потрясла его, и казалось, он никак не мог поверить, что это произошло, что теперь он сам себе хозяин. Всякое желание работать у него пропало, и он целыми днями бездумно лежал в мастерской на диване, будто спал наяву. Котонер объяснил себе это состояние друга, как молчаливое, глубоко затаенное горе. Но старого художника злило, что едва умерла Хосефина, как графиня зачастила к Реновалесу — начала навещать знаменитого маэстро и «свою любимую» Милито.
— Езжай куда-нибудь, — посоветовал старый богемный друг Реновалесу. — Ты теперь свободен, и тебе все равно, где жить: здесь или в другом месте. Длительное путешествие пойдет тебе на пользу. Это развлечет тебя.
И Реновалес отправился в путешествие, радуясь, как студент, впервые вырвавшийся из-под родительской опеки. Одинокий, богатый, ни от кого не зависимый, он считал себя самым счастливым человеком в мире. Его дочь была замужем, имела теперь свою семью, жила отдельным домом. Он радовался приятной независимости, его ничто не беспокоило, у него не было никаких обязанностей, кроме сладкой обязанности прочитывать множество невероятно нежных писем Кончи, летевших навстречу в его странствиях. Какое это счастье — свобода!..
Он немного пожил в Голландии, впервые побывал в музеях этой страны. Затем, чувствуя себя свободным, как птица, поддался внезапной прихоти и отправился в Италию, где несколько месяцев радовался беззаботной жизни: ничего не делал, гостил по мастерским разных художников и получал почести, положенные знаменитому маэстро, там, где когда-то преодолевал жизненные невзгоды, бедный и никому не известный. После Италии уехал в Париж, а потом поддался на уговоры графини, которая звала его в Биарриц, где проводила лето с мужем.
Письма Кончи становились все настойчивее: их разлука слишком затянулась, и она не дождется, когда они снова будут вместе. Пришло время ему возвращаться — хватит путешествовать. Она очень скучает, потому что любит его и не может без него жить. А для большей убедительности еще и ссылалась на своего мужа; слепой, как всегда, граф де Альберка сам настаивал, чтобы жена пригласила художника пожить некоторое время в их доме, в Биаррице. Бедный маэстро, овдовев, видимо, очень тоскует, и добрый вельможа искренне стремится утешить художника в его одиночестве. Здесь он рассеется; они станут для него новой семьей.
Поэтому большую часть лета и всю осень Мариано прожил в этом уютном месте, где чувствовал себя, как дома. Угадывая в Реновалесе настоящего хозяина, слуги относились к нему с уважением. Соскучившаяся по любовнику графиня предавалось любви с таким неистовством, что художник вынужден был сдерживать ее, уговаривал не забывать об осторожности. Благородный граф де Альберка окружил гостя любовью и сочувствием. Бедный знаменитый друг! Какое это горе — потерять любимую жену! И на лице пылкого любителя орденов появлялось выражение искреннего ужаса, когда он пытался представить и себя вдовцом, без своей любимой жены, которая так его осчастливила.
В начале зимы Реновалес вернулся в Мадрид. Вновь оказавшись в своем доме, он не почувствовал ни малейшего волнения. Теперь, когда в тишине раздавались лишь его шаги, эти мастерские, залы и комнаты казались ему слишком просторными, холодными и гулкими. Ничего не изменилось, словно он не был здесь лишь несколько дней, а не круглый год. Друг Котонер приходил в дом и присматривал за работой привратника, его жены и старого слуги, убирающего в мастерских — единственных слуг, оставшихся у Реновалеса. Не видно было пыли на вещах и нигде не ощущалось затхлости, которой всегда пропитан воздух в помещениях, длительное время стоящих запертыми. Все было чисто, все блестело чистотой, словно жизнь не прерывалось в этом доме и на мгновение. Потоками вливающиеся в окна солнце и воздух развеяли атмосферу болезни, царившую в доме, когда Реновалес отправлялся в свое путешествие, атмосферу, в которой ему слышалось шуршание невидимых покровов смерти.