Это был словно новый дом, внешне подобен старому, но все же пропитанный свежестью и гулкостью, совершенной пустотой. Ничто не напоминало Реновалесу о покойнице — ни в его мастерской, ни в других комнатах. А в спальню он просто не захотел заходить — не спросил даже, где ключ от нее. Спать лег в бывшей комнате дочери, на ее девичьей постели, с удовольствием думая, что теперь в этом похожем на роскошный дворец доме заживет жизнью трезвой и скромной. Позавтракал в столовой, сидя с краю стола, ощутив подавленность великолепием этого зала, казавшегося ему теперь огромным и ненужным. Рассеянно посмотрел на кресло у камина, в котором часто сидела покойная. Кресло будто ждало, чтобы принять в свои объятия то маленькое, как у птенца, тело. Но художник не почувствовал никакого волнения. Не мог даже четко представить лица Хосефины. Оно у нее так часто менялось!.. Отчетливо припоминалось ему последнее — эта ужасная маска живого мертвеца; но он гнал этот призрак от себя с эгоизмом счастливого и сильного мужчины, который не желает расстраивать себя досадными воспоминаниями.
Ничто в доме не напоминало ему о ней. Она ушла отсюда навеки и не оставила по себе никакого следа — ни на стенах, о которые она так часто опиралась, обессиленная, ни на полу, которого едва касалась своими маленькими ножками. Все исчезло, рассеялось. В душе Реновалеса от долгих лет их брака осталось только досадное и мучительное чувство, неприятное воспоминание, побудившее его еще неистовее предаваться радостям своей новой жизни.
Его первые дни, прожитые в пустом доме, были днями острых и до сих пор не изведанных наслаждений. После второго завтрака он ложился на диване в мастерской и наблюдал за голубыми колечками дыма, поднимающимися от его сигары. Полная свобода! Один на свете! Вся его жизнь принадлежит только ему — жизнь без забот, без страха. Он может делать что ему вздумается, идти куда угодно, и никакие глаза не будут следить за ним, ничей горько искривленный рот не потревожит своими упреками его блаженного покоя. И эти двери мастерской, на которые он всегда смотрел со страхом, уже никогда не впустят врага. Он может закрыть их и отгородиться от мира; может открыть и впустить в мастерскую шумную и пеструю толпу, всех кого пожелает: множество голых красавиц, позирующих ему для грандиозной вакханалии; чернооких загадочных баядерок с обнаженными животами, которые будут танцевать на коврах мастерской в томном забытьи; он воплотит теперь в жизнь все свои расхристанные фантазии и желания, все то, чему до сих пор радовался только в воображении, о чем страстно мечтал, когда страдал в рабстве... И никто, никто не станет ему помехой!
Однако счастливое ощущение свободы почему-то не вдохновляло Реновалеса на труд, а наоборот, удерживало в состоянии сладкой бездеятельности; он радовался, что может теперь делать все что захочет, но, как ни странно, ничего делать ему не хотелось. Когда-то он неистовствовал от ярости, сетуя на свои оковы. Думал, какие бы создал шедевры, если бы ему дали волю! Какую скандальную славу получил бы своими смелыми поисками! Только бы порвать цепь, приковывающую его к жалкой мещаночке, которая хочет приспособить искусство к своим ничтожным идеалам, переделать его на свой лад, — чтобы оно стало «безупречным» и полным пустой гордости, как ее светские визиты, — упорядочить его, как упорядочивают домашние расходы!..
Но вот мещаночки на свете не стало, а художник погрузился в какую-то приятную дремоту; он смотрел на незаконченные картины, начатые еще год назад, на заброшенную палитру, как смотрит робкий влюбленный на предмет своих мечтаний, и говорил себе с наигранной самоуверенностью: «Никуда оно от меня не денется. Начну завтра».
Наступало завтра, проходило полдня, Реновалес съедал второй завтрак, а все никак не мог взяться за кисть. Читал иностранные газеты и журналы по искусству, с профессиональным интересом следил, что выставляют и над чем работают известные европейские живописцы. Иногда его навещал кто-то из коллег, художников-неудачников, и тогда он говорил о дерзости творческой молодежи, о ее непочтительном наступлении на авторитеты; в его словах чувствовался черствый эгоизм прославленного художника, который начинает стареть и думает, что с ним заканчивается эпоха гениев, что никто не придет ему на смену. Затем его разбирала сытая полудрема, всегда случавшаяся с Котонером, и он чувствовал приятную вялость в теле, ленивое удовольствие от сладкого безделья. У него достаточно средств, чтобы жить, не ведая печали. Дочь, единственная наследница, получит после его смерти даже больше, чем надеется. Он хорошо поработал и имеет полное право отдохнуть. Живопись, как и все другие искусства, — это только красивая ложь, а наивные люди, чтобы достичь на этом поприще успеха, волнуются и суетятся, как угорелые, и даже начинают люто ненавидеть друг друга. Какая глупость! Разве не лучше всегда сохранять безмятежность и покой, наслаждаться неприхотливыми человеческими радостями, чувствовать, что ты живешь? Чего он достигнет, написав еще несколько картин, которые потомки выставят в одном из огромных дворцов, заполненных изуродованными за долгие века полотнами, на которых, возможно, не сохранилось ни одного мазка, положенного их авторами? Разве не безразлично человечеству, каждый десяток веков наблюдающему великие переселения народов и не раз наблюдавшему, как рассыпаются в прах величественные монументы, высеченные из мрамора или гранита, что некий Реновалес создаст несколько хороших игрушек из полотна и красок, которые может сжечь один окурок сигареты или уничтожить сильный сквозняк за несколько лет или вода, капля за каплей просачивающаяся сквозь стену?..
Но он сразу забывал об этих пессимистических рассуждениях, когда видел свое имя в газете или журнале, слышал, как его называют «знаменитым маэстро», или если кто-то из учеников или поклонников интересовался, что он теперь рисует.
Пока что отдыхает, приходит в себя после пережитого горя. Бедная Хосефина!.. Но планы у него грандиозные, он чувствует в себе новые силы и готов создавать куда более хорошие полотна, чем писал раньше. После таких торжественных заверений маэстро действительно чувствовал безумное влечение к труду и начинал перечислять картины, которые выпестовал в своем воображении, обещал, что создаст совершенно оригинальные вещи. Он сейчас обдумывает смелые колористические эксперименты, новые приемы в технике живописи, до которых недавно додумался. Но все эти намерения так и оставались словами, никогда не воплощенными на холсте. Что-то случилось с его волей, когда-то такой мощной. Он теперь не страдал и поэтому ни к чему не стремился. Дав ему возможность витать в эмпиреях самодовольства и беспечности, покойница забрала с собой его лихорадочное влечение к работе, его творческое беспокойство.
Когда Реновалесу удавалось преодолеть сладкую, похожую на приятное опьянение вялость, которая не давала ему и шевельнуться, он шел пополудни проведать дочь, когда та была в Мадриде, потому что Милито часто отправлялась с мужем в автомобильные путешествия. Затем следовал в дом де Альберка, где нередко задерживался до полуночи.
Обедал он там почти каждый день. Слуги относились к дону Мариано с уважением, догадываясь, какое место он занимает около их госпожи. Граф привык к обществу художника и хотел видеть его не меньше, чем графиня. То и дело заводил разговор о своем портрете, который Реновалес напишет и который будет под стать портрету Кончи. Позировать он намерен чуть позже, когда получит еще несколько иностранных орденов, которых недостает в его коллекции наград. Слушая простодушную болтовню приятного сеньора, маэстро невольно испытывал угрызения совести, а тем временем графиня с неприличной дерзостью влюбленно смотрела гостю в глаза, наклонялась к нему, чуть ли не падая в его объятия, и под столом терлась ногой о его ногу.