Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.
— Я, кажется, оговорился, — Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился. — Тут пятерка не пропечатана.
Он подрисовал недостающий хвостик.
Загайдачный так же молча отступил и сел на место.
— А почему у Шпруха семь процентов? — заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. — Это опечатка?
— Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения… Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, — увильнул Шпрух. — Цифры не столь важны… Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, — он рылся в бумагах, отыскивая нужную. — А потом мы вернемся к цифрам… Ага, вот. Итак…
— Не зачту, а зачитаю, Семен Михайлович! — строго заметила Змий.
— Что? — рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.
— Говорят — не «зачту», а «зачитаю»…
— Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! — плачущим голосом взмолился Шпрух. — И так голова кругом идет…
Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило, наоборот, прибавилось туману.
Одно все поняли точно и определенно — ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть, контрольный пакет.
Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.
— Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! — попробовал возразить ему Шпрух. — И потом, юридически, строго говоря…
Но договорить ему не дали. Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.
— Вот моя жизнь собачья! — сварливо начала она. — Вот моя, Виктор Петрович, жизнь… — Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. — Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца, выходит ровно семь. Это математика…
Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.
— А я вот что предлагаю, — предложил Подлепенец. — Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному…
— Валяйте, пишите. — вяло махнул рукою Шпрух. — Пишите по-честному…
Бумажки были розданы, заскрипели перья.
Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.
Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.
— Вот и прекрасно! — обрадовалась Зверева. — Теперь все по-справедливости…
— Но столько процентов в природе не бывает! — взорвался Шпрух. — Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!.
— А Стаханов! — выкрикнул кто-то от дверей.
— В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… — стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.
— В природе не бывает, а у нас будет! — выкрикнула Зверева.
Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.
— Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите, наконец, эту сумку со стола, — болезненно морщась, попросил главный.
— Вам заплатили! Черный нал! — перекрикивая гвалт и указывая пальцем на пиджаки, догадался Загайдачный. — Вопрос. Сколько?
— Ах, так! — подпрыгнул на месте Шпрух. — Ответ. А кто Виктора Петровича хулил в курилке?
— Причем тут… — поперхнулся Загайдачный. — Ладно, раз уж на то пошло… А кто порнуху в столе держит?
— А кто бумагу в редакции ворует? — парировал Шпрух. — А кто про Звереву сплетничает, что от нее пахнет, как от лошади?
— Это Подлепенец сказал, а не я! — беспомощно озираясь, крикнул Загайдачный.
Зверева страшно побледнела и пристально поглядела на Подлепенца.
— А мне наплевать! — взвился тот с места и метнул яростный взгляд на окружающих. — Нет никакого нравственного закона! Чихать я хотел! Нет никаких звезд над головой!..
Он взмахнул руками, ссутулился и пританцовывая, как дикарь у костра, двинулся к Шпруху…
— Сергей Васильевич, перестаньте. — снова поморщившись, попросил негромким голосом Виктор Петрович, и это тихое, обыкновенное обращение враз усмирило расходившегося Подлепенца.
— Я ничего… так, вырвалось, — засмущался он вдруг. — Наболело, Виктор Петрович. Сколько лет отдано, и на тебе — три процента! — лицо его жалобно сморщилось, он поднес ладонь к щеке и опал на свой стул.