А между прочим, любопытное замечание! — он прищелкнул пальцами и болезненная гримаса как-то враз снова преобразилась в довольную ухмылку. — Это, пожалуй, надо сформулировать и записать…
Родионов подсел к столу и быстро-быстро застрочил, мало заботясь о выборе слов: «Многие, вероятно даже большинство людей, неверно полагают, что счастье заключается в приумножении, приобретении и т. п. Освободиться от лишнего и ненужного — вот в чем, может быть, и заключается настоящее счастье…»
Он снова покосился на кресло и заскрипел зубами — там по-прежнему сиротской кучкой лежали ее вещи.
Серый, домашней вязки свитер, в котором он однажды уехал из ее дома, потому что ночью неожиданно закончилась оттепель и с утра ударил крепкий мороз… До сих пор от свитера слабо веяло дамскими духами. Вещь двуполая, — думал Павел, с отвращением глядя на него, — одежда-гермафродит. Тоже, между прочим, дьявольский признак. Да еще и серый…
А вот это плащ ее отца, ответственного чиновника какого-то министерства. Изделие богатырских размеров, но пришлось и его одолжить на время, чтобы дойти до электрички, поскольку тогда хлынул проливной дождь…
Термос с давно остывшим, недопитым чаем. В тот серенький денек они по ее фантазии жгли костер в пустом сыром саду. Это было в углу дачного участка, где стояли три сосны, за которыми она кокетливо пряталась, вызывая его на ответные действия. По-видимому, он должен был гоняться за ней, как влюбленный пастушок. Сцена некоторое время разыгрывалась ею в одиночку. Потом, пожалев ее, а может быть, просто от желания поскорее покончить с безвкусицею положения, он двинулся было за нею, но сделав несколько ленивых шагов, остановился, парализованный нелепостью происходящего. Стоял, прислонившись плечом к сырой коре, как пресыщенный хлыщ на балу и все больше раздражаясь, глядел на ее ужимки, а она делала вид, что праздник удается на славу.
Грустный пикник. Он все вскидывался и огрызался на всякое ее движение, нестерпимо хотелось куда-нибудь на люди, в гомон, гвалт, только бы не оставаться наедине… Было холодно и неуютно, как в осеннем поле на уборке картошки, а на втором этаже тепло светилось окошко в сумерках, и тянуло туда, к оставленной в кресле книжке…
Он физически чувствовал, как по мере его охлаждения, в ней, наоборот, растет привязанность к нему, растет и пухнет, словно тесто в квашне… Нет, это болезнь, думал Родионов, нельзя же вот так ненавидеть любящего человека, ненавидеть до мелочей и главное — ни за что…
Вот ее халатик, тапочки с беличьей опушкой, полотенце… Забытые варежки…
Заколка. Щетка для волос. Кстати, не забыть принести из ванной ее зубную щетку. Пасту, к сожалению, он легкомысленно потратил, а для чистоты задуманного следовало бы возвратить все до последней мелочи.
Милые мелочи. Мелочи-то больше всего и досаждают, когда не любишь.
Что ж моего-то у нее осталось… Книги. Только книги, чистая духовность. «Мастер и Маргарита», «Приглашение на казнь»…
Книги эти можно оставить и уйти налегке. Иначе будут долгие поиски, может быть, нарочно затягиваемые… Нет, рвать нужно резко и быстро.
Сложив в хозяйственную сумку всю эту дребедень, завернув термос в свитер и обмотав для верности плащом, Родионов двинулся к выходу. Постоял в раздумье у дверей, вернулся к столу и оторвал листок календаря. Подумал почему-то, не съесть ли… Сам поразился дикости помысла, сунул скомканный листок в карман и уже не отвлекаясь ни на что и не оглядываясь, пошел прочь из дома.
Уже на подступах к метро, в глубокой задумчивости обходя стоящий на остановке трамвай, он едва не угодил под встречный, который неожиданно перед самым носом с громом вылетел невесть откуда и чиркнул отскочившего Родионова скользким боком. А ведь хорошо известно, что перед всяким решающим событием в жизни человека судьба непременно устроит для него несколько предварительных проб и репетиций, намекнет, проведет бескровные учебные маневры…
А от метро ему пришлось все-таки возвращаться домой, именно за забытой впопыхах зубной щеткой Ирины. Вытащил ее из подставки в ванной и выронил из рук. Она же, словно спасаясь, отскочила куда-то под раковину, спряталась в полумраке за трубами, и он, пыхтя и шаря ладонью в этих проклятых мокрых дебрях, ткнулся всеми пальцами, всей своей дрожащей от досады пятерней в свежее кошачье дерьмо. Долго мыл руки и при этом душил его спазматический нервный смех. Кто-то шутил над ним, но слишком назойливо и пошло.