Реновалесъ не могъ оторвать глазъ отъ трагическаго духа, которымъ вѣяло отъ послѣдней картины. Лица палачей, прижатыя къ прикладамъ ружей не были видны; солдаты были слѣпыми исполнителями судьбы, безъимянною силою. А противъ нихъ возвышалась груда окровавленныхъ и бьющихся въ агоніи человѣческихъ тѣлъ. Въ тѣлахъ мертвыхъ виднѣлись красныя дырки, окруженныя кусками мяса, вырваннаго пулями; живые стояли, скрестивъ руки на груди и бросая убійцамъ вызовъ на языкѣ, котораго тѣ не могли понять, или покрывъ лицо руками, какъ-будто это инстинктивное движеніе могло предохранить ихъ отъ пуль. Цѣлый народъ умиралъ здѣсь, чтобы возродиться вновь. А рядомъ съ этою ужасною и геройскою картиною скакалъ на другой сосѣдней картинѣ Палафоксъ Сарагосскій съ изящными бакенбардами и залихватскимъ видомъ, въ формѣ генералъ капитана; онъ напоминалъ чѣмъ-то народнаго вожака; одна его рука была въ перчаткѣ и держала кривую саблю, другая сжимала поводья маленькой, пузатой лошади.
Реновалесу пришло въ голову, что искусство, подобно свѣту, принимаетъ окраску и блескъ тѣхъ предметовъ, съ которыми соприкасается. Жизнь Гойи пришлась въ бурный періодъ исторіи; на глазахъ у него воскресла душа испанскаго народа, и творчество его отразило воинственную жизнь и геройскій подъемъ духа, которыхъ тщетно было искать въ картинахъ другого генія, связаннаго съ однообразіемъ придворной жизни, не знающей иного нарушенія кромѣ вѣстей о далекихъ войнахъ и безполезныхъ и позднихъ побѣдахъ, которыя вызывали на родинѣ не восторгъ, а скорѣе лишь холодныя сомнѣнія.
Реновалесъ повернулъ спину дамамъ Гойи съ прелестными губками, напоминающими розовые бутоны, съ прическами въ видѣ чалмы и въ платьяхъ изъ бѣлаго батиста. Все его вниманіе сосредоточилось на одной обнаженной фигурѣ, которая, казалось, затмевала блескомъ своего тѣла всѣ ближайшія картины. Художникъ долго глядѣлъ на нее вблизи, опершись на перила и почти касаясь полотна полями своей шляпы. Затѣмъ онъ медленно отступилъ назадъ, не спуская съ нея взгляда, и опустился на скамью противъ картины.