а барабанных громов горячка
рекою патоки застывает.
О, в пору жатвы размол желанья!
Из ритмов сок выжимая вязкий,
ворочая бёдрами-жерновами,
как кровью, потом исходит в пляске.
Антильской улицей раскалённой
идёт Тембандумба из Кимбамбы.
Цветок Тортолы, роза Уганды,
гремят для тебя барабаны бамбулы,
знойная кровь смуглотелой Антилии
бьётся в прожилках твоих висков.
Куба дает тебе сок тростников,
огненный ром предлагает Ямайка.
Гаити кричит: «Эй-эй, эй, мулатка!»
А Пуэрто-Рико: «А ну, а ну, а ну,
наддай-ка!»
Мои вы, чёрных голов кокосы!
Реви ж, марака, хриплоголосо!
Антильской улицей раскалённой —
ритмы pyмбы, ритмы кандомбе и самбы —
идёт Тембандумба из Кимбамбы.
КРЕСТЬЯНКА
Ах, как скоро уехала крестьянка,
та, что в город вчера приезжала
за покупками и всполошила
всех мужчин городских своим платьем
из пронзительно цветастого ситца,
растревожила их своим смехом,
что струился, как ручей по поляне.
Ах, как скоро уехала крестьянка,
у которой глаза — луг бескрайний,
где телёнком пасется невинность,
у которой шалфеем пахнут кудри
и тело источает ароматы
свежих овощей и стойла.
И, наверно, уже домой вернулась
и в кругу семьи в час вечерний,
вызывая страх и изумленье,
рассказывает жуткие вещи
про город, в котором побывала.
Солнце домашней собачонкой
волосы ей лижет; за окошком
горы синие по горизонту
тянутся, мешаясь с облаками.
Со спокойствием Горациевым вещи,
сморенные полуденным зноем,
дремлют в своих привычных позах
под шаги минут неторопливых.
И она вся пропитана покоем
молчаливой ласковости близких,
тем наивным, простодушным тем покоем,
что впитался ароматом трав сушеных
в повседневные её заботы.
О, покой старинной площади в полдень,
солнечных часов и чулана,
кротких улочек деревенских,
где разгуливают только куры
и порою пронизывает воздух
тонкой сонливой струйкой
свистулька точильщика, который
давно уже ничего не точит.
О, покой! Моя душа в это время
не спеша бредёт по деревенским
кротким улочкам и закоулкам
в альпаргатах и простой рубахе.
ЭЛЕГИЯ О ГЕРЦОГЕ МАРМЕЛАДНОМ
Мой стройный, мой ненаглядный,
мой Мармеладный герцог.
Где же твои кайманы в дальнем селенье Понго?
Где голубые тени раскидистых баобабов?
Где дюжина твоих жён, пахнущих лесом и
топью?
Тебе уже не отведать молодого слоновьего мяса,
не будет искать шимпанзе в твоих волосах
насекомых,
а глазам твоим ласковым больше не
выслеживать женственных жирафов
среди тишины саванн, раскалённых полуденным
зноем.
Навсегда миновали ночи с гривами костров во
мраке,
с вечной сопливой дробью тамбуринов, как со
стуком капель.
Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты
достиг бы пределов,
где навсегда поселился твой воинственный
прадед.
А теперь во французском камзоле, украшенном
галунами,
ты проходишь, словно придворный,
обсахаренный вниманьем.
Но, досадуя, твои ноги кричат из герцогских
туфель:
«Эй, Бабилонго, а ну-ка, взберись на карниз
дворца!»
Как привлекателен герцог в бархате и шелках,
плывущий с мадам Кафалé по плавным волнам
мелодий.
Но непокорные руки кричат ему из перчаток:
«Швырни-ка её, Бабилонго, на розовое канапе!»
Невдалеке от пределов, где поселился твой
прадед,
там, где царит тишина саванн, истомлённых
зноем,
скажи, почему так плачут в Понго твои
кайманы,
мой стройный, мой ненаглядный,
мой Мармеладный герцог.
ЗЕЛЁНАЯ ЯЩЕРКА
Изящный маленький граф Лимонадный,
весёлый игрун и шалун изрядный,
весь день, как мартышка, неугомонно
снует по дворцу Сан-Кристобалона.
Весёлая мордочка всегда
всем говорит: «Да.
Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,
я здесь, я там — глядите».
Пока аристократы-макаки
рвут кокосы, готовясь к драке,
торжественно чёрные от благородства,
изысканный, полный достоинства граф,
в сознанье собственного превосходства,
гуляет, мордочку задрав.
«Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,
я здесь, я там — глядите».
Как граф танцует ригодон!
А как изящен его менуэт!
В твоём дворце, Кристобалон,
никто так не носит камзол, как он,
так плавно не делает пируэт.
Его постоянный пароль: «Ах, пардон!»
А наслажденье — его завет.
Но их сиятельство не зовите
зелёной ящеркой — бедный граф
сразу головкой поникнет в обиде,
весь свой недавний лоск потеряв.
Челюсти графа сведёт досада,
словно он выпил яда,
а зелень его наряда
станет алей, чем мак,
и он весь скорчится, отражённый
зеркалами Кристобалона,
повторяя жесты макак.
Хуан Хулио Арраскаета
САМБА БО
Самба бо,
самба бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
— Ну не мешай стирать, Паблито,
ну не реви, лицо умой:
с такими грязными щеками
ты в церковь не пойдёшь со мной.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
Ребёнок должен быть умытым,
когда приходит рождество,
и, может, дева пресвятая
захочет наградить его.
Самба… бо,
самба… бэ,
самба а катамба,
катамба… э!
Сегодня в церковь с чистым носом
придёт мой маленький сынок,
ему священник на прощанье