Выбрать главу

а барабанных громов горячка

рекою патоки застывает.

О, в пору жатвы размол желанья!

Из ритмов сок выжимая вязкий,

ворочая бёдрами-жерновами,

как кровью, потом исходит в пляске.

Антильской улицей раскалённой

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

Цветок Тортолы, роза Уганды,

гремят для тебя барабаны бамбулы,

знойная кровь смуглотелой Антилии

бьётся в прожилках твоих висков.

Куба дает тебе сок тростников,

огненный ром предлагает Ямайка.

Гаити кричит: «Эй-эй, эй, мулатка!»

А Пуэрто-Рико: «А ну, а ну, а ну,

                                       наддай-ка!»

Мои вы, чёрных голов кокосы!

Реви ж, марака, хриплоголосо!

Антильской улицей раскалённой —

ритмы pyмбы, ритмы кандомбе и самбы —

идёт Тембандумба из Кимбамбы.

КРЕСТЬЯНКА

Ах, как скоро уехала крестьянка,

та, что в город вчера приезжала

за покупками и всполошила

всех мужчин городских своим платьем

из пронзительно цветастого ситца,

растревожила их своим смехом,

что струился, как ручей по поляне.

Ах, как скоро уехала крестьянка,

у которой глаза — луг бескрайний,

где телёнком пасется невинность,

у которой шалфеем пахнут кудри

и тело источает ароматы

свежих овощей и стойла.

И, наверно, уже домой вернулась

и в кругу семьи в час вечерний,

вызывая страх и изумленье,

рассказывает жуткие вещи

про город, в котором побывала.

Солнце домашней собачонкой

волосы ей лижет; за окошком

горы синие по горизонту

тянутся, мешаясь с облаками.

Со спокойствием Горациевым вещи,

сморенные полуденным зноем,

дремлют в своих привычных позах

под шаги минут неторопливых.

И она вся пропитана покоем

молчаливой ласковости близких,

тем наивным, простодушным тем покоем,

что впитался ароматом трав сушеных

в повседневные её заботы.

О, покой старинной площади в полдень,

солнечных часов и чулана,

кротких улочек деревенских,

где разгуливают только куры

и порою пронизывает воздух

тонкой сонливой струйкой

свистулька точильщика, который

давно уже ничего не точит.

О, покой! Моя душа в это время

не спеша бредёт по деревенским

кротким улочкам и закоулкам

в альпаргатах и простой рубахе.

ЭЛЕГИЯ О ГЕРЦОГЕ МАРМЕЛАДНОМ

Мой стройный, мой ненаглядный,

                                мой Мармеладный герцог.

Где же твои кайманы в дальнем селенье Понго?

Где голубые тени раскидистых баобабов?

Где дюжина твоих жён, пахнущих лесом и

                                                            топью?

Тебе уже не отведать молодого слоновьего мяса,

не будет искать шимпанзе в твоих волосах

                                                        насекомых,

а глазам твоим ласковым больше не

               выслеживать женственных жирафов

среди тишины саванн, раскалённых полуденным

                                                               зноем.

Навсегда миновали ночи с гривами костров во

                                                               мраке,

с вечной сопливой дробью тамбуринов, как со

                                                 стуком капель.

Погружаясь в теплую типу тех ночей, ты

                                      достиг бы пределов,

где навсегда поселился твой воинственный

                                                       прадед.

А теперь во французском камзоле, украшенном

                                                      галунами,

ты проходишь, словно придворный,

                            обсахаренный вниманьем.

Но, досадуя, твои ноги кричат из герцогских

                                                        туфель:

«Эй, Бабилонго, а ну-ка, взберись на карниз

                                                        дворца!»

Как привлекателен герцог в бархате и шелках,

плывущий с мадам Кафалé по плавным волнам

                                                        мелодий.

Но непокорные руки кричат ему из перчаток:

«Швырни-ка её, Бабилонго, на розовое канапе!»

Невдалеке от пределов, где поселился твой

                                                         прадед,

там, где царит тишина саванн, истомлённых

                                                         зноем,

скажи, почему так плачут в Понго твои

                                                    кайманы,

мой стройный, мой ненаглядный,

                         мой Мармеладный герцог.

ЗЕЛЁНАЯ ЯЩЕРКА

Изящный маленький граф Лимонадный,

весёлый игрун и шалун изрядный,

весь день, как мартышка, неугомонно

снует по дворцу Сан-Кристобалона.

Весёлая мордочка всегда

всем говорит: «Да.

Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,

я здесь, я там — глядите».

Пока аристократы-макаки

рвут кокосы, готовясь к драке,

торжественно чёрные от благородства,

изысканный, полный достоинства граф,

в сознанье собственного превосходства,

гуляет, мордочку задрав.

«Да, мисс Ямайка; да, мосье Гаити,

я здесь, я там — глядите».

Как граф танцует ригодон!

А как изящен его менуэт!

В твоём дворце, Кристобалон,

никто так не носит камзол, как он,

так плавно не делает пируэт.

Его постоянный пароль: «Ах, пардон!»

А наслажденье — его завет.

Но их сиятельство не зовите

зелёной ящеркой — бедный граф

сразу головкой поникнет в обиде,

весь свой недавний лоск потеряв.

Челюсти графа сведёт досада,

словно он выпил яда,

а зелень его наряда

станет алей, чем мак,

и он весь скорчится, отражённый

зеркалами Кристобалона,

повторяя жесты макак.

Хуан Хулио Арраскаета

САМБА БО

Самба бо,

самба бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

— Ну не мешай стирать, Паблито,

ну не реви, лицо умой:

с такими грязными щеками

ты в церковь не пойдёшь со мной.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

Ребёнок должен быть умытым,

когда приходит рождество,

и, может, дева пресвятая

захочет наградить его.

Самба… бо,

самба… бэ,

самба а катамба,

катамба… э!

Сегодня в церковь с чистым носом

придёт мой маленький сынок,

ему священник на прощанье