– Сынок, мы здесь, чтобы помочь тебе. Ты не можешь продолжать так и дальше, - умоляет меня Джеймс. Я поднимаю свои глаза на него и сразу же их опускаю. Я все еще помню, как смотрел на него в больнице. Прошли месяцы, а на видных местах до сих пор заметны синяки. Его рука в гипсе, а на голове по-прежнему швы.
– Я в порядке.
– Тебя арестовали. Снова. Ты не в порядке.
– Как вы узнали об этом? – Я был уверен, что между моей прошлой и настоящей жизнями пролегает трещина. Мне не хотелось, чтобы одна сливалась с другой.
– Шериф оказался хорошим другом. Держит нас в курсе происходящего. О твоих делах. Мы были удивлены, насколько ты близко стал знаком с ним.
– Больше этого не повторится, - я лгу. Если увижу кого-то из тех уродов, буду бить их каждый раз. Они не выдвигают обвинений, поэтому мне везет, легко отделываюсь. Я понимаю, что эта удача рано или поздно отвернется от меня.
– То же самое ты говорил шерифу и в прошлый раз, - прерывает Бретт. – Поговори с нами. Тебя не было, когда мы вернулись домой из больницы. Переехал на другой конец города, без предупреждения и обсуждения. Ты бросил университет, потерял свою стипендию, Эмма ушла, а ты продолжаешь наказывать себя за то, в чем нет твоей вины.
– Есть. – Я уверен в этом.
– Уильям, это не так. Кроме Брайана никто не виноват. – Джеймс уверен в своих словах, но он ошибается.
– Я сел в ту машину. Я продолжал ехать все дальше и дальше, рассказывая им, что вы разрушили мою жизнь. Купив меня. Я снабдил их топливом, сказав, что покончил с командой и покидаю город.
– Ты не можешь брать на себя ответственность за их действия. У того парня всегда были проблемы с нами.
– Я в курсе. – Мои слова тихие, стыдливые.
– Как? – Голос Джеймса становится громче.
– Это не важно.
– Черта с два, не важно. Открой свой рот и начинай объяснять.
– Я все слышал. Прозвища, которыми они вас называли, вещи, которые они говорили про мое усыновление, из-за этого и была драка после Чемпионата. Я ненавидел те слова, но осознавал, что они не правильные. Я был так зол из-за того, что они не знали, не понимали, что это не неправильно, и я ничем не отличался от них.
– Сынок. – Бретт двигается в мою сторону. – Почему ты не рассказывал нам?
– Мне не хотелось, чтобы вы имели с этим дело. Это омерзительно. И к тому же, я дружил с ними. – Делаю паузу. В животе бурлит, и я сгибаюсь пополам, рыдания сотрясают мое тело, к горлу подступает желчь. Из-за отвращения, которое я чувствую к себе, и того, как всех подвел. Я все им рассказываю. Причину, почему поехал в Университет Южной Джорджии, угрозы, насмешки. Каждая мерзость выплывает наружу.
– Поэтому случившееся - моя вина. Я знал, на что они способны, и уехал с ними.
Джеймс наклоняется ко мне, заслоняя мое тело своим. – Нет. Не говори так. Не верь в это. Мы так не считаем. – То, что они не обвиняют меня, просто непостижимо. Бретт падает передо мной на колени.
– Это наша обязанность. Тебе следовало прийти к нам несколько лет назад, когда все только началось. Я не обвиняю тебя, но нет ничего, чего бы мы не слышали.
– Моя собственная семья отреклась от меня, - напоминает мне Джеймс. – Ты был ребенком, попытка скрыть правду о твоем усыновлении не помогла. Прости. Прости нас. Поэтому Эмма сбежала?
– Да. Она умоляла меня рассказать вам. Она не знала об угрозах.
– Уехав, она поступила неправильно, – злится Бретт.
– Нет. Она правильно делает, что защищает себя от меня.
– Это не так. Ты любишь ее. Ты любишь нас. Нельзя винить себя за это. – Мы потратили часы, вороша прошлое, оправдывая друг друга. Это исцеляет. Очищает. Я потерял столько лет, позволяя словам определять свои поступки. Словам, которые не обязательно причинили бы вред… это я дал им на то разрешение.
– Нам следует рассказать тебе правду о твоем усыновлении. – Мой живот снова сводит. Не представляю, сколько еще я смогу выдержать.
– Ладно, - заявляю я.
– Мы были в Гондурасе несколько раз, прежде чем увидели тебя. Мне нравились культура, выращиваемые там зерновые, история земли и борьба народа; они демонстрировали упорство и достоинство. Мы проводили недели, изучая их и отдыхая. Как-то мы прогуливались и заметили группу детей, выстроенных в ряд за забором. За ним было заброшенное здание, пейзаж заслоняли разросшиеся повсюду сорняки. Маленькая девочка упала и начала плакать, а маленький мальчик, не обращая внимания на крики в его сторону, вышел из строя и помог ей подняться, вытирая ее лицо своей грязной футболкой и поддерживая ее, пока она ковыляла к своему месту. Тот же самый мальчик был отправлен обратно в помещение и упустил возможность быть увиденным потенциальными усыновителями. Тем маленьким мальчиком был ты. Бретт и я посмотрели друг на друга, и нам не нужно было ничего говорить, мы сразу все поняли. Мы никогда не обсуждали, что делать, когда вошли в дом, используемый в качестве детского приюта. – Джеймс всматривается в мое лицо и после моего кивка продолжает. – Нам было сказано, так как мы – однополая пара, то не могли усыновить ребенка, конституция запрещала подобное. Я был в бешенстве, мы захотели тебя с первого взгляда.
– Это еще слабо сказано, - добавляет Бретт. – Мы почувствовали связь. И усыновить тебя – стало нашей целью. Мы купили тебе чистую одежду, задавали вопросы о твоем состоянии. В последний день, когда мы пришли туда, нас в сопровождении милиции ждал мужчина. Он провел нас в кабинет и объяснил, как можно решить данный вопрос. В приюте размещались дети, у которых никого не осталось. Дети бедных рабочих-иммигрантов, жителей, привлеченных к борьбе с повстанцами в Сальвадоре. Он назвал цену и сказал нам, что, если мы заплатим, ты будешь нашим. – Он глубоко вздыхает и сконфуженно опускает голову. – Я не горжусь этим, но мы не видели другого способа. Ты был наш. Наш сын. В тот вечер мы должны были уехать домой, но ненадолго, а только чтобы хватило времени перечислить средства, полететь обратно и начать процесс по возвращению тебя домой. Нам следовало рассказать тебе обо всем, когда ты был моложе, и мы почувствовали, что ты отдаляешься.
– Так, значит, вы ничего не знаете обо мне?
Бретт качает головой. – К сожалению, нет. Мне известно, что твоя мама была убита повстанцами. Как нам намекнули, это случилось из-за преступлений твоего отца, она была сопутствующим ущербом, но на этом все. Все остальное, что мы рассказывали тебе – правда. Ты не говорил, совсем чуть-чуть на своем родном языке, но ты был молчаливым ребенком. У тебя не было имени. И когда ты увидел Эмму во второй раз, больше никогда не умолкал. Ты выучил английский язык; ты читал ей, следовал за ней по пятам, позволял ей бегать за тобой. Ты вытирал ее слезы, защищал ее.
– И я влюбился в нее.
– И она тоже влюбилась в тебя. Сынок, все наладится.
– А если нет?
Джеймс встает. – Я все исправлю. Это зашло слишком далеко, мы все виноваты, ни один из нас не безупречен.
– Не надо. Она уехала, не сказав ни единого слова. Это говорит о многом, и я буду уважать ее решение. Они знали? – На этот раз они оба избегают на меня смотреть. У меня есть свой ответ. – Вот почему Люк не хотел, чтобы я встречался с Эммой. Когда все началось, это сводило его с ума.
– Ты ошибаешься. У Люка свои собственные сражения из-за расставания с Эммой. Сражения, которые тебе не понять, пока сам в них не ввяжешься. Они с первого дня любили тебя так же сильно, как и мы. Не сомневайся в этом. – Я встаю, чтобы пойти домой.
– Мне нужно немного времени. – Они кивают. Я чувствую себя грязным. Понимаю, что они делали все от чистого сердца, но я по-прежнему был выменян, как товар. Я чувствую их любовь, но задаюсь вопросом, какие грехи совершил мой отец? Во мне течет кровь моих биологических родителей, может, я такой же, как они. Мерзкий, жестокий, безнравственный. Кто знает? Имеет ли это значение? Я безумно устал, и легче просто не бороться со своей сущностью.