Даничка, наш младший сын, был любимцем Кости и его жены Эммы, и когда мы приезжали в Остин, они всегда просили оставлять его ночевать у них, что мы с радостью и делали. Даничка обожал и Костю и Эмму, и их собак. У них были две изящные русские борзые, одну, по имени Нега, они привезли из России, а вторая, кажется, была её американской дочерью. Эти собаки были неотъемлемой частью Костиного представления, он с ними важно прогуливался, как Сальвадор Дали с муравьедом. Даничке Костя разрешал всё: бегать с собаками, кричать, изображать индейцев, прыгать на тахте, где Костя возлежал, и даже скакать на его брюхе. Даничка быстро понял, что с Костей можно делать то, чего нельзя с другими. Было забавно смотреть, как они, играя, взаимно наслаждались. В играх с Даничкой проявлялась природная Костина доброта, которую он прятал под балдахинами, бурками, ёрничаньем. Несколько стишков Костя посвятил Даничке. В одном из стишков Костя предостерегает Даничку — «не быть банкиром», там есть замечательные строчки: ". банкиры правят миром, в котором не живут». В другом есть редкая рифма: Илья — лия. «Его весёлый брат Илья сидел в углу слезу лия… о том, что смертен каждый пень, что впереди чернеет день.» Наш старший сын Илья был страдалец- философ, полная противоположность весёлому Даничке.
У Костиной жены Эммы не было своих детей помимо Кости, её единственного ребёнка, но и к нашему Даничке она относилась по–матерински. Для Кости Эмма была всем: женой, матерью, нянькой, сиделкой, секретарём. и даже меценатом — он говорил, что «Голубая лагуна «издаётся на заработанные Эммой деньги. Костя был для Эммы смыслом её жизни, её кумиром. Вся её жизнь — служение «Коко», так ласково она его называла. Она была и есть предана Косте до полного самозабвения, какого я в своей жизни почти не встречала у наших жён. Конечно, в самозабвении и растворении одного в другом есть и отрицательная сторона для партнёра, который перестаёт чувствовать реальность, думая, что всё, что он делает, самое лучшее в мире, однако всё равно как‑то жаль, что не хватает таких преданных людей. Верность или любовь как бескорыстное чувство не встретишь на каждом шагу — это такая же редкость, как новая рифма.
Несмотря на весь эпатаж, («моя пятая жена», «одна из моих жён», «когда Яшка умрёт, то возьму тебя (это меня) в свой гарем»), думаю, что Кузьминского женщины не особенно волновали, и не думаю, что он кого‑то из женщин любил, — как и многие мужчины (прошу прощения, не все) — он не находил человека в своих любовях. Невысоко ценил он и женскую поэзию, составил смешную книжечку, куда собрал отрывки стихов поэтесс «Ах, зачем я это сделала?» с посвящением Марине Цветаевой и Анне Ахматовой. Приложил список одежды из строчек стихов Ахматовой «Во что одевалась Анна Ахматова». А как Кузьминский не любит женских мемуаров, дамскую поэзию, сколько он написал уничтожающих пародий «А я была в голубом...»!
Больше всего Кузьминский любил поэзию и себя в ней. Он любил этих бездомных, полуголодных, скитальцев, этих гениев и только их. Он любил их за то, что они нарушали заведённый порядок, переходили границы общепринятого, не были соц–реалистами, озорничали. Он любил, потому что сам был их частью. Они начинали на опустошённом месте, хотели внести нечто новое, и Кузьминский хотел быть и был их вдохновителем, учителем, наставником, называл многих из них своими учениками, и правда — многие ему обязаны «вскармливанием», поддержкой, напутствием, участием. И я тоже. Он первый похвалил мою первую книжечку «Илюшины разговоры», позже на мою «Америку» прислал милый отзыв, но обиделся, что я восхищаюсь только Бродским «я мало–мало тоже поэт». Иронизировал: «твои друзья Вротский, Ёбышев, Ублюда, Штервь.» Он мог свой лингвистический талант (как говорится, ради красного словца) растратить на просто так — на звук. Часто его строки состоят из звуков, полностью лишённых значения. Если он находил какое‑нибудь оригинальное словосочетание, не банальное, какие‑то окрыляющие фразы, то лишь ради звучания, не из‑за взглядов или идей, мог пожертвовать любовями, отношениями, друзьями, доброжелателями.