Не знаю, как и что думали американские тюремные резиденты про русский авангард, предполагаю, что они понятия не имели, где такая страна Россия, уж не говоря о поэзии, нонконформизме. Но Кузьминский был от тюрьмы в восторге. В заключение своей речи он сказал, что при таком избытке времени, на таком довольствии как у них, на таких харчах — на столах масло, повидло, хлеб, без КГБ, без советской власти — на таком приволье можно столько написать стихов, столько нарисовать картин. что он просто- напросто им завидует. «А мои.» и, вспоминая своих бедных, бездомных, голодных российских поэтов и художников Эрля, Ширали, Охапкина. подпустил слезу. «Они совсем не похожи на ваших американских художественных дельцов, им вечно нечего есть, спать. нет угла, где можно с девушкой «перепихнуться». В России снег, холодно, там не Техас. «Устроил мастерский эмоциональный спектакль.
Яков рассказывал, что заключённые сначала смотрели на Кузьминского с удивлением, как будто увидели инопланетянина, но потом они чутьём поняли, что он им сродни, и к концу тюремного приёма обращались с ним по–свойски : хлопали по плечу, пожимали руку, показывали свои татуировки, один преподнёс яблоко, другой свой рисунок… Можно сказать, приглашали с ними пожить. На следующий день в «Далласовской правде» была заметка «Русское искусство в американской тюрьме» — о том, как расцветает дружба между народами, как в исправительном заведении идёт воспитание заключённых стихами и картинами. И вот уже половина уголовников собирается стать поэтами, другая — художниками.
Может быть, совсем неплохо «воспитывать» людей искусством, если «человека просветить, то тут же он перестанет делать пакости», (?) как хотел Бродский своим «нескромным предложением» — разложить томики стихов рядом с Библией во всех отелях и супермаркетах.
Пусть себе и лежат.
В Америке Кузьминский хочет сохранить для истории осколки и фрагменты жизни своих современников, их стихи, произведения, лица. И если он был вынужден покинуть родную страну, то не своё художественное движение, не своих любимых поэтов, художников, судьбы которых его волновали. И Кузьминский начинает собирать и готовить антологию «Голубая лагуна», куда помещает немыслимое количество материалов подпольного авангарда. Какую‑то часть материалов ему помогли вывезти иностранцы и уезжающие, что‑то у него было при себе, однако чтобы как можно шире представить свой подпольный авангард, он собирает материалы по всему миру, списывается с разными людьми, прося подборки стихов, архивы, фотографии, воспоминания. Всё поступившее сшивает своей иглой.
Яков предоставил Кузьминскому часть нашего архива (так что даже я попала в Антологию на фотографиях) и один стишок Якова.
На издание «Голубой лагуны» было не достаточно денег, чтобы убедительно и красиво представить все материалы, поэтому много текстов плохо отпечатано, не отредактировано, фотографии мутные, расплывчатые.
Эти толстые собрания–тома, их восемь, представляют скорее антропологический интерес, чем литературно–художественный, — как поэты и писатели интуитивно противодействовали искусственному разрыву традиции и поддерживали культуру. Кое- что из текстов мне понравилось, но я не буду анализировать тексты «Антологии», я не пишу рецензию, только скажу, что «Голубая лагуна «отражает вкус и щедрость составителя в оценке поэтов. Для Кости от каждого поэта требовалось единственное — неподпевание советской системе, отсюда вытекал и не особенно большой эстетизм и публикация посредственных стихов. Поддержка стихов своих современников, а иной раз и восхищение Кузьминским и изголодавшейся публикой, как писалось, вызывала повышенные самооценки авторов: многие из свободных художников считали, что они сложнее и богаче своей аудитории, что они выражают нечто, недоступное простому смертному, — и такое эгоцентричное ощущение себя, думается, являлось и является корнем многих их бед. Официальных они презирали и оскорбляли, хотя, безусловно, все хотели печататься и выставляться, честолюбие свойственно почти каждому. Они растрачивали себя неизвестно на что, чаще всего чтобы произвести впечатление, напоказ, даже перед самими собою, многие из них растворяли свой талант в водке. и уродовали свои поэтические судьбы.