Гостиная представляла собой просторную комнату с высоким потолком, который подпирали мраморные колонны, и стенами, выкрашенными белой краской с едва заметным кремовым оттенком. Белоснежная мебель была обита кожей, сафьяном и замшей всевозможных оттенков того же белого цвета. В углу стоял белый концертный рояль.
От засилья белого цвета комнату спасали полированный дубовый паркет, яркие восточные ковры, брошенные на пол, и огромная картина Пуссена в позолоченной раме, висевшая на стене. Сохранили натуральный цвет красного дерева маленький столик и придвинутый к нему резной стульчик в противоположном от рояля углу.
Везде, где только можно, были развешаны и расставлены фотографии в серебряных рамках. Имелись также фотографии побольше – черно-белые фотопортреты, сделанные такими прославленными мастерами, как Ив Арнольд, Терри О’Нил, Норман Паркинсон, Бейли и Донован.
Хэрри больше нравились портреты работы Терри О’Нила, которые подчеркивали свойственную натуре Оливии чувственность. Помимо чувственности, фотохудожнику удалось также уловить веселый, легкий нрав хозяйки квартиры и ее любовь к жизни во всех проявлениях. Оливия была, что называется, очаровательная жизнелюбка, такая же примерно, как принцесса Монако Грейс.
Переговорив с несколькими друзьями Оливии, Хэрри пришел к выводу, что ему, старшему следователю Скотленд-Ярда, негласно объявили войну. Казалось, в высшем английском обществе прозвучал тайный призыв «сомкнуть ряды!». Хэрри не обижался. Пожалуй, принятый в высшем обществе кодекс чести, в основе которого лежал принцип «не надо нас задевать, мы – сами по себе», ему даже нравился, хотя подобный подход к жизни и сказывался на ходе его расследования далеко не лучшим образом.
В квартире Оливии чувствовался легчайший, едва ощутимый аромат фиалок. Хэрри одну за другой обошел все комнаты, как делал теперь чуть ли не каждый вечер, и, как всегда, почерпнул новые сведения о своей подопечной. Сведения эти должны были помочь ему ответить на вопрос, почему Оливия убежала с места преступления. У Хэрри не было сомнений: именно она убила принца; он полагал также, что преступление это было совершено из-за страсти, сложного в данном случае чувства, которое заключало в себе любовь и ненависть одновременно. В любом случае, думал Хэрри, убийство не было хладнокровно продумано и подготовлено заранее. Могло статься, эротическая игра, которую затеяли принц и Оливия, достигла такого накала, что она, сама того не заметив, переступила невидимую черту, отделявшую жестокую забаву от кровавого преступления. Свидетельства тому нашлись прямо на месте преступления. Принц был привязан за руки к изголовью кровати, на глазах у него была повязка, а вокруг шеи затянут крепкий шелковый шнурок. Типичный антураж сложного эротического игрища. Лишними казались тут лишь кляп, торчавший у принца изо рта, и нож, которым были взрезаны его запястья.
Хэрри знал о склонности принца к занятиям экстремальным сексом от его брата. Знал он и о страсти леди Оливии ко всему, что было связано с эротикой и чувственной стороной любви. Он был убежден, что Оливия бежала не из страха перед наказанием, но из-за боязни скандала, который бы сделал достоянием общественности секреты ее интимной жизни. Кроме того, как полагал Хэрри, ей не хотелось впутывать в этот скандал своих бывших любовников и многочисленных друзей, чья личная жизнь в результате судебного разбирательства неминуемо сделалась бы объектом самого пристального внимания со стороны бульварной прессы и получила широкую огласку.
До сих пор о леди Оливии не было произнесено ни единого дурного слова. Ее доброта, открытость и живость характера снискали ей всеобщую любовь и популярность. Кроме того, все, кто ее знал, казалось, или были ее любовниками, или стремились ими стать. Хэрри мог это понять, поскольку леди Оливия уже напитала его сердце сладкой отравой. Он находился под воздействием обаяния этой женщины, хотя ни разу в жизни не видел ее во плоти.
Повернув выключатель, детектив некоторое время стоял в темноте, размышляя о светской даме, которая жила в роскошных апартаментах, где на стене висела картина Пуссена стоимостью три миллиона фунтов. Должно быть, и жизнь, которую она вела, тоже была роскошной и, в общем, безмятежной. И вот теперь эта безмятежная жизнь повергнута в руины, Оливия подозревается в убийстве и вынуждена скрываться от преследования. Но куда же она направилась? И где раздобыла деньги на побег? Все ее банковские счета в течение часа после убийства были заморожены, а полиция разыскивала ее по всему миру. Тем не менее, хотя со дня убийства прошло уже две недели, ни малейших следов леди Оливии обнаружить не удалось.
Хэрри знал, что, как это ни печально, придется рассматривать еще и версию о ее самоубийстве. Он задумчиво наморщил лоб: в его голове не укладывалось, что такая жизнелюбивая женщина, как леди Оливия, могла добровольно лишить себя жизни. К тому же, чтобы совершить самоубийство, не стоило ударяться в бега. Нет, решил Хэрри, она бежала потому, что хотела остаться на свободе. Свобода – вот единственная цель, которую она преследовала.
Когда он открыл двери своего жилья и включил свет, то подумал о том, как сильно отличается тут все от квартиры Оливии. И неудивительно: переселившись в апартаменты покойного дядюшки Рэймонда, Хэрри никаких перестановок не сделал. Он не коснулся ни картин, ни мебели даже пальцем, все вещи по-прежнему стояли на своих местах, точь-в-точь как при дядюшке.
Рэймонд любил путешествовать и, возвращаясь из дальних странствий, обязательно привозил с собой какие-нибудь ценные сувениры и предметы искусства. В квартире были древнеегипетские статуэтки, античная бронза, терракотовые вазы с Крита с изображением Минотавра, амфоры времен Римской империи, старинное оружие и яркие дамасские ковры. Дядюшкина мебель датировалась XVIII веком, а висевшие на стенах шелковые драпировки, затканные крохотными маргаритками, по слухам, украшали когда-то гостиную королевы Марии Антуанетты в Версале.
Соответствующим образом была оформлена и спальня, где наиболее выдающимся предметом обстановки справедливо считалась огромная кровать резного дерева в стиле ампир под балдахином из желтого шелка. Хэрри всегда нравилось бывать в доме Рэймонда, и в детстве он проводил здесь немало времени.
Готовить детектив Грейвс-Джонс не умел и не любил. Питался он в основном в ресторанах. Бывали, правда, случаи, когда он приглашал к себе одну из знакомых леди в надежде, что та приготовит ему что-нибудь вкусненькое. Когда знакомых дам рядом не оказывалось, а выходить из дома не хотелось, Хэрри отправлял посыльного за готовой едой из ближайшего китайского ресторанчика.
Из кухни потянуло запахом жареного ягненка. Оттуда же доносились бравурные звуки композиции группы «Пинк Флойд». Хэрри сорвал с себя одежду и швырнул на пол. Потом, крадучись пройдя через маленькую комнату, он на цыпочках вошел на кухню и, подобравшись к Самбелле со спины, заключил ее в объятия.
Самбелла была одной из многих женщин в жизни Хэрри. Эта девятнадцатилетняя красотка с бесконечно длинными ногами считалась самой перспективной и многообещающей топ-моделью Парижа. Мир моды вознес ее на пьедестал из-за эбонитового оттенка кожи, длинного стройного тела, больших миндалевидной формы глаз, высоких скул и на редкость симметричных черт лица. Хэрри встречался с ней редко, поскольку жила она в Париже, но и там ее почти не видели – большую часть года она странствовала по миру, представляя коллекции известных кутюрье. Самбелла и Хэрри были большими друзьями и прекрасными любовниками, но знали, что будущего у них нет, и жили сегодняшним днем. Хэрри был много старше Самбеллы, но он оказался ее первым сексуальным партнером, и она периодически к нему возвращалась.
Она изогнулась в его руках, повернулась к нему лицом, и они поцеловались. Хэрри подхватил ее на руки и отнес в спальню. Когда он положил ее на постель, она вскинула вверх руки и одним движением сбросила с себя белую прозрачную блузку. Потом Самбелла начала что-то говорить, но Хэрри закрыл ей рот поцелуем, а затем прошептал: